Совершив круг. Лядов вернулся к дверному проему. Голова гудела.
Постояв, он начал повторный, очень вдумчивый, медленный обход.
Он подолгу стоял, держа в ладонях раскрытую книгу как доверчивую птицу. Теперь книги сами говорили с ним. Наконец он мог просто слушать. Поняв сердцем эпоху написания, он ощутил время, которое авторы вложили в свои тексты. Они не могли не вложить его. Невзирая на степень таланта, время само проникало в строчки произведений. И то, что заставляло всех их, известных и канувших, писать о несуществующем, пробивалось сейчас к нему. Долгий путь пришлось для этого совершить. Петля, наконец, замкнулась. Тысячи страниц, сотни вариантов будущего — от натужно выдуманного до гениально подслушанного у вечности. Лядов ощутил дрожь и усталость. Ненависть и радость. Нетерпение и бессилие. Он был рядом. Он уже прыгал по последним кочкам над топью, приближаясь к твердой земле.
Он метался от книги к книге, и невидимый счетчик щелкал в мозгу.
XX век. Вторая половина. Последняя треть. Последнее десятилетие. Середина полувековой кульминации жанра. Нет, еще ближе. К самому рубежу веков. Стоп, не сюда. Не бывает никаких звездных империй и космических сражений. Здесь. Русскоязычный сектор. Несколько лет до конца века. Вот они. Сиквелы, сериалы... Не то. Никакой размазни. Это должна быть одна книга. Максимум, дилогия. Не короткая форма — роман. Тема тяжела для рассказа.
Лядов стоял в торцевой части помещения, где раньше готовились зонды для исследования опасных планет, как в храме под светлым далеким куполом. Стеллажи здесь выстроились кругом. Он стоял в многоярусном книжном колодце. Напряженный изгиб полок приковал его к центру. Он медленно поворачивался на пятках. Кольцевые полки кружились, отделялись от жесткой оси, разгоняясь, обгоняя друг друга, отставали, наклоняясь, призрачными пестрыми колесами проходя сквозь соседние. Он был внутри смерча. Запрокинув голову, стоял на самом дне колышущейся воронки. Миры авторов кружились вокруг, отталкивались, сливались, размазывались, увлекаемые вращающимися колесами, подлетали к лицу и уносились вдаль. Лядов, сонно щурясь, вглядывался, взвешивал, сравнивал и ждал.
Некоторые кометы, полные людей и событий, удалившись, не возвращались из бездны. Вихрь редел. Только одна яркая туманность неотступно висела перед глазами.
Сердце толкнулось в груди.
Вот она.
Совсем уже прозрачный, теряющий силы смерч разом остановился, растаял. Книжный колодец выровнялся, полки плавно заняли подобающие им места. Вокруг успокоилось, посветлело. Зато теперь все поплыло перед глазами в обратную сторону. Лядов покачнулся, ухватился за стеллаж. Постоял с закрытыми глазами, приходя в себя.
Открыв глаза, долгую минуту он смотрел на книжный корешок.
Подрагивающие пальцы протянулись к бурой, морщинистой, протертой на выступах ткани, к стертой позолоте. Рука пугливо отдернулась, потянулась снова. Лядов секунду боялся коснуться, потом осторожно снял книгу с полки. Та покорно легла в руки.
Он перевел дух. Книга была теплой и невесомой — того и гляди улетит.
Фамилия на обложке, инициалы. Он прочитал этот роман месяц назад. Серия «в рамочке». В витиевато выписанной линялой золотой рамке плыли парусники, извергались вулканы, мчались ракеты. Пробежав книгу в первый раз, вчерне, он сразу понял, что в романе что-то есть, что он «отмечен». Но тогда Лядов отложил роман. Он еще не до конца погрузился в тексты и эпоху и книги молчали, часто давали ложные следы.
Лядов медленно перечитал название. Кто бы мог подумать, такие простые слова... Поверил бы сам фантаст в такое? Вряд ли. Воображения бы не хватило. Или наглости. Впрочем, никто из них не собирался предсказывать. Все происходило само собой.
Медленно, отдельными штрихами, всплывая из пучины тысяч прочитанных книг, восстанавливался сюжет. В романе о Камее, то есть планете похожей на нее, не было ни слова, но все ими пережитое в зеленом аду замечательно укладывается в авторскую концепцию, в нарастающее ощущение — все вокруг знакомо, но все чужое. Страшноватое, если вдуматься, чувство. То ли мир подменили, то ли видишь его чужими глазами. Лядов не успел додумать. Чужими глазами... с чужого голоса... Это уже было!.. Ледяной мокрый брус медленно проехался по телу. Долгая судорога отвращения была похожа на спазмы. Он вспомнил книгу, пылавшую фиолетовым пламенем. Этот чуждый, отталкивающий, отвратительный текст. Он зачем здесь?
И в это мгновение все тысячи книг на этаже, окружавшие его последние два с половиной месяца, замолчали. Отступили в глубокие темные ниши.
Тишина. Обычная тишина пустых комнат.
Значит, было два романа, два автора.
Он все-таки нашел жемчужину своего томления. Эту занозу, мешавшую просто жить. Тайну, игравшую с ним в прятки год на Земле, три дня на Камее, и два с лишним месяца здесь на станции, пока блуждал среди вымысла как в лесу. Вымысел шептал, напевал, звал, убегал, манил за собой, чтобы вскоре оказаться за спиной. Как в лесу. Камея. Что означает это слово? Украшение, вырезанное из многослойного многоцветного камня. От мастерства резчика зависит, увидишь ты скрытые цветные слои или нет.
Лядов перебегал взглядом по корешкам и ждал подвоха.
Книжные полки угрюмо высились над ним. Просто старые книги. Никаких больше поисков и озарений. Лядов ощутил неимоверную усталость. Никаких больше снов. Он действительно был уверен, что больше никогда не увидит надвигающееся из тьмы нечто. Это радовало.
Теперь найденная книга камнем оттягивала руку. Наверное, так весит время. Или тяжелым довеском стала та выброшенная книга.
Хватит, никаких больше книг. Никаких анахронизмов. Только настоящее — сиюминутное, ясное и простое. Отдаться течению жизни, быть собой. Забросить все, только наслаждаться, просто жить, плыть по течению. Улечу. Найду моноцивилизацию, где рады гостям, какой-нибудь рукотворный рай на краю Вселенной, и улечу. Или сделаю свой мономир...
Нет, не получается. Вокруг что-то начинает происходить. Чудовищная Камея, стремительно пополняется Аномальный архив — в его странностях и чудесах уже нащупали систему, зашевелился СКАД. И вообще, я два месяца не смотрел новостей. Что там снаружи творится? Лядов поднял голову, но канал новостей не вызвал.
Он вдруг испытал к Камее странное чувство, что-то вроде личного понимания. Усмехнулся.
Когда-то отражение стрелы времени разбилось во множестве зеркал, ранящими чуткие души кусочками разлетелось по эпохам. Огромная сверкающе-режущая груда рухнула в XX век. Неподготовленное к этому человечество сбросило напряжение в сферу художественного вымысла. И сейчас в его руках самый большой осколок, заставивший сотни лет назад неизвестного ему человека вслушиваться — над листом бумаги или перед монитором — в себя. А на самом деле тот человек слушал Время. Степень приближенности к реальности неизвестна, но скорее всего она высока. Кто-то просто обязан был предвидеть, придумать, случайно угадать, в конце концов.
По неопытности Лядов уничтожил, даже не дочитав, книгу «фиолетового пламени». Испугался сам не зная чего. Теперь же, как новоявленный специалист по древней фантастике, он мог утверждать: там был описан только один эпизод грядущего, но важнейший. А то, что он держит сейчас в руках, при всей масштабности как раз лишено важнейшей, может быть, центральной части. Но откуда же ему было знать? Только вместе две эти книги законченно описывали будущее, бросившее тень на прошлое Еленского и современность Лядова.
Лядов понял, что не справился с заданием, не устоял под водопадом будущего. А кто бы устоял? Океан не унести в горсти. Цепь состоит из закольцованных на себя звеньев. Иначе — рассыпается. Похоже, Роман прав. Или нет? Теперь все равно. Ему, Лядову, эта работа оказалась не по плечу. Почему выбрали его? Ведь в XX вике его заинтересовал не фантаст, а поэт. Просто человек, романтик-одиночка. Еленский, кстати, тоже фантастику не читал, хотя жил рядом, ходил по тем же улицам, что и фантасты-современники. Звезды и ракеты в его дневнике всего лишь аллегория.
