Трайнис не ответил. С трудом беззвучно артикулируя, он вчитывался в выцветшие строчки.

Вадковский заложил книгу пальцем, осмотрелся:

— А я бы здесь пожил, если тебе это не будет мешать.

— Какое там мешать, — обрадовался Лядов. — Брожу как волк в клетке, поговорить не с кем. Только тесно у меня.

— Ничего, — сказал Вадковский. — После Камеи я стал универсальным и очень жизнелюбивым.

— Ну, не знаю, — сказал Лядов. — Я только рубку и ангар не заставил книгами.

— Рубка и ангар не подходят. Они в данной ситуации анахронизм наоборот. — Вадковский начал пробираться к выходу. Обернулся: — Как назывался предмет мебели из крупной сетки, подвешиваемый в двух точках?

Лядов на миг застыл:

— Гамак?

— Вот именно. — Вадковский скрылся в коридоре. Удаляясь в сторону синтезатора, долетел его голос: — Гинтас, пошли обустраиваться.

— Иду. Сейчас.

Не отрываясь от книги, Трайнис осторожно пробирался к выходу по узенькой тропинке чистого пола.

В тишине поскрипывали гамаки, низко натянутые между стеллажами, да шелестели перелистываемые страницы. Рядом с гамаками на свободных полках стояла еда и напитки. У каждого на полу, близко — руку протянуть — высились по две стопки книг — прочитанных и ожидающих очереди. Читали вдумчиво, деловито. Именно так они шли по джунглям Камеи — не отвлекаясь на постороннее. Лядов не стал делать себе гамак. Он принес свою спартанскую постель и положил в крошечном свободном закутке за огромной горой книг. Иногда он оставлял сосредоточенно глядевших в страницы друзей и отправлялся бродить по этажу. Все заслуживающие внимания книги были им прочитаны. Требовалось осмыслить, утрясти прочитанное. И это, похоже, происходило. Лядов чувствовал, как в нем перекладываются детали, фрагменты и кусочки независимо от того, чем он занимался.

Вадковский заложил страницу пальцем и сказал, обращаясь к потолку:

— Слава, ты, похоже был прав тогда.

— М-м? — нахмурясь, оторвался от размышлений Лядов. — Что?

Он лежал, заложив руки за голову, смотрел в потолок. Вадковский повернулся набок, гамак закачался.

— Помнишь, я говорил о цепи и звеньях истории, а ты, наоборот, о некоей связи части человечества сквозь время? Ну, не важно. Скорее всего верна твоя гипотеза. Я подумал, а что если этот мощный реверсивный феномен, происходящий сейчас, и есть то чужое внимание и присутствие в нашем времени? Ты интересуешься XX веком. Твое реверсивное воздействие на этот век будет крошечным. Тень твоя скользнет по стене дома, где живет Еленский, или упавший лист за его окном взлетит и прирастет к ветке. Никто этого не заметит. А заметив, не сможет сделать никаких выводов. У нас же сейчас нечто, могущее переделать биосферу целой планеты и локально нарушать физические законы, проявляет интерес к нашей эпохе. Представляешь, что может быть источником феноменов на Камее?

— Нет, — покачал головой Лядов.

— И я — нет, — сказал Вадковский. — Но это явно не частный интерес одного человека к судьбе другого одного человека.

— Стеллармен так говорил, — прошептал Лядов.

Спал в эту ночь Лядов отдельно. После разговора он впал в задумчивое состояние, долго бродил по этажу, останавливаясь то у одной, то у другой горы книг. Ни к одной книге не притронулся, только размышлял. Не пошел ужинать. Было далеко за полночь, Трайнис с Вадковским уже спали. Лядова сморило среди разоренных" стеллажей и «логических куч».

Ему снова приснился сон. Главный сон. Бескрайнее кочковатое поле. За ним — хмурый, неисчерпаемый как вечность, океан.

— Господи, опять. Сколько можно... Чего еще ты хочешь от меня?

Он медленно поднялся и повернулся к дверному проему, за которым за прошедшие недели осела избранная фантастика с последней трети XX века и до конца первой четверти XXI века. Несколько сотен книг, большая часть из которых так или иначе связана темой контакта на фоне глобального кризиса человечества. Сценариев было много. Человечество ставилось перед непростым выбором. Появление на горизонте чужой цивилизации создавало прецедент сравнительной истории, давало возможность критически окинуть пройденный путь. До сих пор ни первобытный Хорней, ни до основания уничтоженный Катарсис не давали такой возможности. Продолжать человечеству свой путь? Но что продолжать, если вдруг оказалось, что мы давно в тупике? Изменить на развилке направление? Сменить парадигму генерального пути, заведшего в тупик? Но парадигма основывается на естестве человечества как вида. Наша жестокая история естественна для нас. Авторы разгулялись, пугая себя и читателей проблемой неразрешимого выбора. Такие книги обязательно тянут за собой шлейф многолетних споров. В условиях, в которые писатель загонял земную цивилизацию, были принципиально невозможны простые решения. Но и сидеть перед проблемой вообще без решения — смерти подобно. И вот, книга выходит. Критика скалит зубы, засучивает рукава. Враги и поклонники ведут тяжелые баталии на страницах околофантастических изданий, а особенно — в Сети, предтечи Пространства. Не ожидавший такого поворота писатель в сотый раз объясняет, что ничего он не имел в виду, а что сказал — то и хотел сказать. Он не оправдывает своего героя. Герой действовал сообразно обстоятельствам, вынуждавших выбирать стратегические цели в ущерб сиюминутным. Устав от наскоков, писатель спрашивает у зарвавшегося оппонента: «А сами вы как бы поступили?» Это охлаждает пыл на короткое время, и спор разгорается снова.

Какая-то сила тыкала его лицом в эти двери, как слепого котенка.

Сюда, сюда.

Лядов медленно перешагнул порог, окинул взглядом полки. Сюжеты, темы, герои свистящими разноцветными мазками, бурей тропических лепестков сорвались с мест и рванулись ему в лицо — он зажмурился, — зашелестели рядом, пронеслись сквозь. Он всех их помнил и любил.

Взгляд заметался по полкам. Обычно туманные коконы, мыслеобразы книг были в этот раз пронзительно яркими. Почти как лучи света, которые он увидел, впервые появившись на этом этаже. Но сейчас сказывалось знание прочитанных им лично произведений, никакой мистики. Замирая и прислушиваясь, делая шаг, и вновь останавливаясь, он двигался среди полок, порывисто касаясь книжных корешков, словно дыры в борту корабля затыкал. На некоторых пальцы задерживались, ощущая токи и биение жизни, других касались вскользь. На короткие мгновения Лядов оказывался внутри красочно, с размахом снятого фильма. С сумасшедшей скоростью чередовались настолько несхожие миры, что, казалось, сочинены они были представителями разных цивилизаций. Обыватели века-перекрестка жили рядом с таким фонтаном, с огромным сверкающим гейзером — и не замечали его. Лядов покачал головой — так начинается тупик. Отсутствие препятствий рождает иллюзию правильно выбранного пути. Но мир обязательно изменится, и тогда высокие стены русла помешают свернуть, став стеной на пути.

Он даже запнулся, удивившись такой простой мысли.

Это оно.

Круг поиска сузился.

Близко, близко... Ну конечно, теперь понятно — эти годы, последняя треть века, кульминация жанра. Новизна и мощь били ключом. В те же годы в других областях горными вершинами вздымались пики влияния глобального реверсивного феномена. Наброски Единой теории. Ядерная энергия. Выход в космос. Задел по созданию искусственного разума. Подступы к управляемому геному. Опыты с латентной энергией и временем. Первый лепет новой физики. И все это за сто лет? От сохи до орбитальной станции? Настоящая заря фантастики. Отблеск Золотого века.

Лядов обошел узкое помещение, дальний конец которого расширялся и светлым куполом уносился вверх. Кажется, раньше здесь был стенд по подготовке разведывательных зондов старой конструкции — массивных, вертикально стоящих.

Он не видел, как в дверь заглянули Вадковский и Трайнис. Гинтас округлил глаза, застав Лядова за каким-то шаманским танцем, но Роман прижал палец к губам, сгреб Трайниса в охапку и поволок к лифтовой площадке.