— Как я уже сказал, Кади, человека и все живое создал Бог — таким, как оно есть. И душа, и чувство справедливости также исходят от Него. Ответ, который ты получаешь на свои вопросы, исходит от тебя самой, но также от Бога, потому что Он тебя создал такой, какая ты есть.
— Ты, стало быть, считаешь, что Бог говорит мне, по сути дела, через меня?
— Да, я так считаю, и тем, что мы сказали, Кади, мы уже очень многое доверили друг другу. Дай мне свою руку в знак того, что мы всегда будем доверять друг другу, и если один из нас встретится с трудностями и ему захочется о них рассказать другому, то мы оба, по крайней мере, будем знать, куда нужно идти.
Кади тотчас же протянула руку, и они долго сидели так, рука в руке, ощущая, как в них обоих растет ощущение удивительного покоя.
После этого разговора о Боге Ханс и Кади чувствовали, что между ними возникла дружба, гораздо более глубокая, чем кто-либо мог бы подумать. Между тем Кади уже настолько привыкла записывать в дневник все происходившее с ней, что постепенно смогла вполне описать свои чувства и мысли, за исключением тех, что имели отношение к Хансу. И вот она записала:
«Несмотря на то что у меня теперь есть друг, „настоящий“ друг, мне все же не всегда весело и радостно на душе. Неужели у всех людей так меняется настроение? Но если бы мне всегда было весело, я, вероятно, недостаточно думала бы о тех вещах, о которых действительно стоит думать.
Наш разговор о Боге не выходит у меня из головы, и часто бывает, что вдруг во время чтения, в постели или в лесу, я думаю: ну как же все-таки Бог говорит через меня? И тогда все мысли путаются у меня в голове.
Я верю, что Бог „говорит через меня“, потому что Он, до того как посылает людей в мир, каждому из них дает частицу Самого Себя. Эта частичка и есть то самое, что создает в людях различие между добром и злом, что отвечает на их вопросы. Эта частичка — та же природа, точно так же, как произрастание цветов и пение птиц.
Но Бог также дал людям желания и страсти, и во всех людях идет борьба между их желаниями и справедливостью. Ханс сказал: „Чувство справедливости также исходит от Бога“.
Но действительно ли все люди обладают чувством справедливости? В том числе и преступники? Я склонна думать, что оно есть и у них, но у таких людей желания мало-помалу одерживают верх, и поэтому страсти пересиливает чувство справедливости. Неужели люди могут превратить в ничто все, что Бог дал им как благо? Неужели от этого блага ничего не остается? Или даже самые страшные преступники, которые пагубны для всего мира, имеют в себе что-то такое, что раньше или позже может все-таки проявиться?
И все же с этим чувством справедливости часто не все в порядке, ибо что такое война, как не желание каждой из сторон оспорить право друг друга?
Война… и почему я вдруг подумала о войне? В последние недели ужасно много говорят о надвигающейся войне.
Но я еще не закончила.
Всем тем, кто признавал единственно лишь свое право, до сих пор не сопутствовала удача. Проходили годы, иногда очень много лет, и отдельные люди хотели вернуть свою свободу и свои права. Потому что если одно-единственное право распространяется на всех, это само по себе опять-таки несправедливо. Вообще-то право для всех людей Бог создал не на один лад; если же все они многие годы руководствуются только одним видом права, возникает угроза, что они утратят свое собственное. Но не все. В один прекрасный день стремление к свободе непременно снова одержит верх.
Я незаметно перешла от права к свободе, но я верю, что и то, и другое только совместно могут вырасти во что-то великое.
Кто знает, станут ли когда-нибудь люди больше прислушиваться к „частичке Бога“, которая называется совестью, чем к своим страстям!»
Между тем время для евреев не становилось лучше. В 1942 году судьба многих из них была уже решена. В июле начали вызывать и вывозить юношей и девушек старше шестнадцати лет. По счастью, о Мэри, подружке Кади, вероятно, забыли. Затем беда обрушилась не только на молодежь, всем пришлось это почувствовать. Осенью и зимой Кади видела страшные вещи. Вечер за вечером слышала она, как по улицам проезжали грузовики; раздавались крики детей и стук в дверь. При свете лампы менеер и мефроу ван Алтенховен и Кади смотрели друг на друга, и в их глазах читался вопрос: «Кого опять здесь не окажется завтра?»
Однажды вечером в декабре Кади решила сходить к Мэри и хоть как-то ее отвлечь. В этот вечер шума на улицах было больше, чем обычно. Кади позвонила к Хопкенсам три раза и успокоила Мэри, когда та, подбежав к двери, осторожно глянула наружу через окошечко. Кади вошла в комнату, где вся семья, уже наготове, сидела в тренировочных костюмах и с рюкзаками. Все были бледны, и никто не сказал ни слова, когда Кади вошла в комнату. Неужели им месяц за месяцем сидеть так каждый вечер с бледными, охваченными ужасом лицами? При каждом близком ударе захлопывающейся со стуком двери все вздрагивали. Эти удары символически говорили о том, что захлопнулась дверь чьей-то жизни.
В десять часов Кади попрощалась. Для нее не было смысла здесь оставаться: она не могла помочь этим людям, которые уже, казалось, находились в каком-то другом мире, не могла их отвлечь от своих мыслей. Только Мэри старалась держаться. Она кивала Кади время от времени и изо всех сил пыталась заставить своих сестер и родителей хоть что-нибудь съесть.
Мэри проводила ее до порога и заперла за нею дверь. Кади, с фонариком в руке, пошла домой. Она не сделала и пяти шагов, как, прислушавшись, остановилась: за углом она услыхала приближавшийся топот, словно шагал целый полк солдат. В темноте она ничего не могла различить, но очень хорошо знала, кто приближался и что все это значило. Кади прижалась к стене, погасила фонарик и надеялась, что ей удастся остаться незамеченной. Но вдруг перед ней остановился человек с пистолетом в руке и устремил на нее угрожающий взгляд. Лицо его не предвещало ничего хорошего.
— Mitgehen![15] — приказал он, и ее тут же грубо схватили и потащили.
— Я христианка, менеер, дочь уважаемых родителей! — отважилась она сказать. Она дрожала с головы до ног, не зная, что с нею сделают. Любой ценой нужно было убедить их посмотреть ее паспорт.
— Was ehrbar, zeig dein Beweis![16]
Кади достала паспорт из своей сумочки.
— Warum hast du das nicht gleich gesagt? — спросил человек, разглядывая его. — So ein Lumpenpack[17]. — И не успела она понять, что происходит, как ее швырнули на мостовую. В бешенстве, что ошибся, немец дал хорошего пинка «христианке». Не думая ни о боли, ни о чем другом, Кади встала и поспешила к дому.
После этого вечера прошла неделя. Кади не видела повода снова зайти к Мэри. Но однажды днем она улучила момент, не заботясь ни о делах, ни о прочих обязанностях. Еще не дойдя до квартиры Хопкенсов, она уже почти наверняка знала, что не застанет там Мэри, и действительно, приблизившись к дому, она увидела, что их дверь опечатана.
Гнетущая тоска охватила Кади. «Кто знает, — думала она, — где теперь Мэри». Она повернулась и пошла домой. Там она бросилась в свою комнатку и захлопнула дверь. Она рухнула на диван, как была в пальто, и все думала, думала о Мэри.
Почему Мэри куда-то отправили, а она могла оставаться здесь? Почему на долю Мэри выпал ужасный жребий, а она могла жить в свое удовольствие? В чем разница между ними? Разве она хоть сколько-нибудь лучше Мэри? Разве они обе не одинаковы? В чем Мэри провинилась? О, нет, какая ужасная несправедливость! И вдруг она ясно увидела хрупкую фигурку Мэри, запертой в тюремную камеру, в каких-то лохмотьях, с осунувшимся и исхудавшим лицом. Громадными глазами она смотрела на Кади, так печально и с таким упреком! Кади не могла больше этого выдержать. Она упала на колени и плакала, плакала, все ее тело содрогалось от рыданий. Она снова и снова видела глаза Мэри, ее взгляд молил о помощи — помощи, которую, Кади знала, она не могла оказать.
