Конечно же, причин, которые побудили Шопена уехать, было много Стремление к большим заработкам, погоня за учениками из богатой парижской среды, которые от революции бежали за канал, и, наконец, — а это, пожалуй, самое главное — беспокойство, свойственное всем смертельно больным людям, а особенно туберкулезникам. Эта вера, что где-то в ином месте будет ему лучше, здоровье его поправится, он выздоровеет. Известны проекты путешествий, которые не дают покоя умирающим чахоточникам; Шопен не только такое путешествие задумал, но и осуществил его. Поступок этот противоречил здравому смыслу: все здесь было для Шопена убийственным — и климат, и образ жизни, и далекие путешествия на север, и отсутствие, если не считать шотландок, близкого человека в этой пустыне, какой для него была Англия.
Была наверняка и еще одна причина, самая серьезная и самая тайная, в которой Шопен, может, не признавался и сам себе, а может, признаться не хотел. Однако оборвавшаяся дружба с Жорж Санд и ее отношение к нему причиняли Шопену большую боль — ему, конечно же, казалось, что личная его жизнь в Англии не будет такой тоскливой. Хотя он и писал Гжимале: «Говорят, что я женюсь на панне Стирлинг, но, пожалуй, скорей я со смертью обвенчаюсь», — поездка в Англию была одним только огромным обманом и предвещала разочарование, от которого не было никаких лекарств.
История с Соланж тоже была ему неприятна. Молодая дама отдыхала на юге у отца. Клесинжер, на чью глупость жаловался Шопен, оставался в Париже в поисках заработков. Клесинжер, как утверждает Джейн Стирлинг, ненавидел Шопена. Шопен осуждал его за то, что он бросил Соланж одну. В феврале 1848 года у Соланж родилась девочка. Через несколько дней дочурка умерла. Письма Шопена к Соланж говорят о глубоких чувствах, которые питал к ней Фридерик. Написанное после смерти ребенка письмо — это шедевр, вершина деликатности и такта. Огорченный, больной, раздосадованный художник остался верен себе, проявив эту благородную деликатность, которая так восхищала всех, кто близко знал его. Соланж — это эмоциональная тема зимы 1848 года, которую Шопен проводит в Париже. Ему хотелось бежать от этих одиноких дум, от разговоров с самим собой, но он знал, что бегство невозможно.
Соланж была темой последнего разговора Шопена с Жорж Санд. Случилось это 4 марта 1848 год… Шопен навестил пани Марлиани. Выходя от нее, он столкнулся с автором «Делии». Он сообщил ей, что она стала бабушкой. Соланж известила мать об этом событии, отослав письмо в Ноган, но мадам Санд была в Париже и ни о чем не знала. Когда мадам Санд после нескольких фраз, стремясь придать беседе доверительный тон, принялась выспрашивать Шопена о его здоровье, — тот ей холодно ответил и тотчас же распрощался. Это была последняя их встреча, и какая же знаменательная! Оба актера этой драматической сцены оставили нам ее описания, которые — о чудо! — в основном совпадают. Соланж стала той глухой стеной, которая их разделила.
Но еще до отъезда Шопена в Англию он пережил еще одно приключение — дал свой последний концерт в Париже. Весь «высший свет» собрался на этом полуофициальном концерте, как бы прощаясь с артистом да и со всей прежней жизнью, концерт ведь состоялся шестнадцатого февраля, меньше чем за неделю до революции. Последний парижский концерт Шопена был событием драматическим. Писалось о нем много. Но совсем по-иному, нежели о первом выступлении Фридерика, семнадцать лет назад. Были тут один только «друзья». Посматривая в зал, Шопен видел знакомые лица, это не прибавляло ему сил. Сыграв намеченную программу, Шопен в артистической чуть было не потерял сознание.
Играл он свои шедевры: Колыбельную, Баркаролу. Колыбельная — это вершина музыкальной формы: шестнадцать вариаций на фойе неизменного баса. Прежде чем окрестил он это сочинение Колыбельной, добавив первые два такта, он просто называл его «варианты». Но в то же время это поэтическая картина, окропленная солнечным светом, словно бы написанная импрессионистом, где первоначальная, близкая народной мелодия (она напоминает, как и родственная ей мелодия колыбельной из «Короля Рогера» Шимановского, известную польскую песенку украинских нянек) словно бы обволакивается каким-то туманом, пробиваемым лучами радуги. Баркарола — одно из самых серьезных произведений Шопена, которое долгое время не пользовалось вниманием пианистов, а затем завоевало у них горячую любовь. Равель сказал о Баркароле несколько теплых и метких слов. Присутствовавшие на том концерте Шопена рассказывают, что закончил он свою Баркаролу тихо и две последние октавы взял пианиссимо, хотя в печатном ее издании отчетливо видно здесь три «f». Что привело к этому — отсутствие сил или же слабость? А может, иная концепция этого сочинения, которая вдруг «нашла» на Шопена во время исполнения? У нас много свидетельств и описаний игры композитора — зависела она от разнообразнейших капризов. В одном только согласны все описывающие шопеновскую игру — в том, что была она необыкновенна.
«Те, кто слышал Шопена, — пишет Джордж Матиас, один из его учеников, — могут сказать, что никогда ничего подобного потом не слышали. Его игра была, как и его музыка; что за мастерство и что за мощь, да, что за мощь! Но продолжалось это на протяжении нескольких тактов… Этот человек весь дрожал. Фортепьяно жило интенсивнейшей жизнью. Инструмента, который вы слышали, когда играл Шопен, никогда не существовало; он становился таким под его пальцами…»
Бальзак писал пани Ганской: «Этот прекрасный гений — скорее восприимчивая душа, нежели музыкант».
Стефан Геллер говорит: «Это было удивительнейшее зрелище — видеть, как его маленькие руки растягивались и охватывали третью часть клавиатуры. Это было похоже на пасть змеи, пожирающей кролика…»
«Музыкальная газета» поместила о последнем концерте полную восхищения рецензию: «Легче вам рассказать о горячем приеме, ему оказанном, о взрывах, коих был причиною, нежели проанализировать, раскрыть тайну исполнения, которое не знает себе подобного на нашей земной юдоли…»
Несмотря на огромное число таких и нм подобных свидетельств и описаний, мы не очень-то хорошо представляем себе манеру игры Шопена. Тем более что иные слушатели подчеркивают чрезмерную деликатность этой игры, ее воздушность, чересчур уж нематериальную. Во всяком случае, в игре этой было что-то необыкновенное.
Сам того не ведая, Шопен своим концертом прощался с Парижем и его публикою. Надо признать, что публика эта была верна ему. Она поклонялась ему и дарила его энтузиазмом. Но публика эта ограничивалась узким кругом «избранных». На последнем концерте было двести человек, а список «гостей» был просмотрен самим Шопеном. Не пришло тогда еще то время, когда Шопеном стали восхищаться огромные массы слушателей.
Через несколько недель после этого концерта Шопен в сопровождении слуги итальянца, который убедил своего хлебодателя, что свободно говорит по-английски, отправился в Лондон. Приехал он туда, отдохнув в Дувре, в великий четверг. На пасху он сразу же поехал к Пертюи, своим парижским друзьям, которые были в Англии в свите изгнанного Луи Филиппа. После праздников началось для Шопенановое мучение, которое называется английским путешествием. Трудно представить себе что-нибудь более печальное Милые шотландки позаботились о нем, нашли для него жилье, первые уроки, не запамятовали даже о шоколаде, о котором когда то так беспокоилась Жорж Санд. Но им хотелось похвастать великим артистом, они втягивали его в свою светскую жизнь.
«Шотландки мои добрые, милые, но порою надоедают мне просто страх как…», «Почтенные шотландки мои так скучны, что спаси меня бог, что не знаю, как и быть мне…», «Почтенные мои шотландские дамы весьма ко мне дружбу выказывают; всегда коли не в свете, то у них обедаю. Но они привыкли суетиться и днями напролет болтаться в поезде по Лондону с визитными карточками и желали бы, чтоб и я всем им знакомым делал визиты, а я уж едва жив», — вот рефрены лондонских писем пана Фридерика. «Они по доброте своей задушат меня, а я из вежливости не воспротивлюсь».
