И добавил:

— Так, по закону, должно быть и в боксе.

Неет, он решительно зарапортовался!

— А вообще-то у спорта больше преимущества, например, по сравнению с поэзией... — Шалва было призадумался о чем-то и вдруг встрепенулся: — Возьмем хотя бы футбол. Стоит кому-нибудь повторить прием известного футболиста, и люди с ума сходят от восхищения: гляди, совсем как Диди, закрутил «сухой лист»! Мишинский финт отколол парняга! — радуется зритель, потому что футболисту ставится в плюс, если он на кого-то похож, а иди-ка попробуй написать в стихотворении строчку: «Где же тыя моя Элико...» — освищет тебя приличное общество, публика.

На шляпу села муха, я замахнулся на нее рукой.

Глядь, а этот уже переменил тему разговора:

— А вообще-то мы, грамотеи, виноваты перед «т. е.»

— Перед чем, перед чем?

— Перед т-точка, е-точка — перед «то есть», то есть.

— Почему это... — поразился я.

— А потому, Герасиме, что накатает другой раз исследователь огромную книжищу со множеством никчемных рассуждений, на первый взгляд будто бы весьма глубокомысленных, а по сути и яйца выеденного не стоящих, а вот «то есть» обязательно сократит на т-точка, е-точка. Разве же это дело, а, Герасиме? Если ты, дружище, действительно любишь экономию, так не отыгрывайся на этом несчастном «то есть», а лучше воздержись строчить понапрасну томище в полтора килограмма весом. Что, не прав я, скажи?..

— Почему, это уж такое правило...

— Правило — не правило, а провинились мы, люди, перед этими словами и, чтоб хоть немного загладить свою вину, должны бы писать теперь так: ттооо ееесть, ну, не прав ли я?

— Шесть рублей,— сказал буфетчик, став у нас над головой и устремившись взглядом куда-то вдаль.

Ни за что не дал мне заплатить Шалва: я, дескать, сам тебя пригласил, и только почему-то добавил, как-то странно поглядев на раскормленного дебелого буфетчика с черными как смоль усами:

— Вообще-то, по правилу, Герасиме, у негров должны быть белые ресницы.

Совсем спятил...

В химчистке какой-то рыжий детина штопал мешок, беспечно напевая: «У меня, чернявого, черногривый конь...»

— Доброго здоровьечка! — приветствовал его Шалва.

— Здравствуйте! — поднял на него глаза тот.

— Вот сей уважаемый хотел бы привести в порядок брюки и пиджак.

Рыжий оглядел меня с головы до ног, но чего-то, видать, плохо разобрался:

— Это что за ткань, батоно?

— Английское трико.

— А-а-а, трикозоля у нас нет.

— А что у вас есть, что... — чуть не взвыл я с досады.

— Что есть? Дакронзоль, шерстьзоль, крепзоль, буклезоль... А вот трикозоля не имеется.

— На что это похоже! — рассвирепел я.— Химчистка это или что!

— А чего ты, братец, садился в неположенном месте... Я, что ли, тебе это присоветовал...

Вот я и в братцы к нему попал...

— Послушай, — взял я его за руку, — если ты за два часа при­ведешь все в порядок, то получишь от меня вот столько, — и показал ему на пальцах.

— Рубль? — набычился он.

— Десять, голубчик...

— Слово — слово? — приосанился он.

— Да, конечно.

— Тогда завтра, нет, послезавтра... к полудню. Я очень по­стараюсь.

Ишь каков наглец!

— За два часа, говорю, понял?

— За два часа, уважаемый, никак невозможно.

— Почему?

— Сказать правду?

— Говори.

— Тут, дорогой, никакого золя-моля не нужно, сначала надо все как следует почистить, потом выстирать в «Новости», высушить и аккуратненько отутюжить, поэтому, дорогой, до затрашних поло­вины одиннадцатого тут ничем не поможешь. «Новость» должны мне привезти сегодня вечером из Зестафони, есть такой хороший город, а до этого я ототру все пятна, все вычищу как полагается. В общем, наведу такой шик-блеск, что куда там. Вот так-то, батоно... Ну-ка, покажи мне локоть...

Я старательно подсунул ему локоть под самый нос... Он разглядел его со всем вниманием, сбил щелчком какую-то пылинку, после чего снова вернулся к своей прерванной песне: «У меня, у чернявого, черногривый конь...» — и только еще добавил под конец: — Совсем как новенький сделаем, чтоб все глухонемые позавидовали...

Но при чем тут это?

— Смена у тебя в чемодане есть?

— Есть, а как же. — Я зашел в кабинку и, достав брюки и со­рочку, крикнул: — Значит, к половине одиннадцатого, не подведешь, надеюсь...

— Пусть жалобная книга лишит меня своего милосердия, хих! — хихикнул он, после чего проговорил совсем другим тоном, просунув за занавеску пальцы: — А ты, значит, не забудешь?

— Нет, слушай, нет... Слово есть слово, сказано же тебе... — тут я пошатнулся, запутавшись ногой в штанине.

— Ну, будем посмотреть...

Я оглядел себя в удлиненном зеркале: ничего, для Чиатура вполне сойдет... надел шляпу и пожелал рыжему мастеру своего дела:

— Всего доброго.

— Да будет так, — только и ответил он, хамло эдакое...

— Э-эх, — сказал Шалва, когда мы с ним вышли на улицу, — были бы вы настоящими грузинами, мне бы с вами и горя мало...

Но плохое настроение быстро у него прошло, и он снова при­нялся за свои — как это ему самому представлялось — поучения:

— Ты — видный собой мужчина, Герасиме, и не поверю, ой, не поверю, чтоб какая-нибудь женщина сказала тебе «нет», если ты хоть словечком намекнешь ей о своих чувствах. Только не смей никогда говорить: «Клянусь женой и детьми», а лучше, лучше пролепечи скороговоркой что-нибудь вроде: «Чтоб моя мама так здрав­ствовала» или же: «Будь я последний негодяй, если не люблю тебя»...

У-у, ненормальный, кретин проклятый... Чтоб раз и навсегда посадить его на место, я прямо, безо всяких обиняков, назвал ему свою должность: вот где, думаю, он будет ошарашен, узнав, с кемимеет дело, и, конечно же, проникнется ко мне соответствующим уважением, а он говорит мне преспокойно:

— Ну, что ж поделаешь, ты ведь еще пока сравнительно молод!

Вы это можете себе представить: еще утешать меня взялся.

И тут мне в голову пришла очень хорошая, здравая мысль: с этим недоумком, решил я, надо и самому прикинуться дурачком. Ведь с ним все равно разговор что с кобылой в болоте. С таким, поди, не заведешь, как говорится, речь о смысле жизни... Но таких я ли еще обводил я вокруг пальца там, в кабинете. И тут я, при всем своем пренебрежении, впервые пригляделся к нему повнимательней:

— Почему вы в такую жару в черном, Шалва-начальник?

«Начальник» сказал я ему, видали? Не правда ли, превосходное чувство юмора!.. Однако он на мою уловку не поддался и заговорил я совсем о другом:

— А ты любишь Грузию, Герасиме?

Врасплох застал меня, подлец, не так-то просто мне было сразу, вдруг, ответить на этот вопрос, но я все-таки постеснялся притвориться, что не расслышал, и пропустить его слова мимо ушей:

— А как же, конечно...

И тут он выдал уж совершенно непристойное:

— «А как же»... Бурбон! Суконная душа...

После кино он решил показать мне лебединый парк. Ничего особенного: стоят какие-то там деревья, а по воде лебеди плавают. Мы присели на длинную скамью, в тени, — солнце здорово припекало, да и вообще была страшная духота. Синоптики в один голос утверждали, что в текущем, семьдесят первом году в Грузии стоит небывало жаркое лето.

— Ива в чем-то сродни лебедю, — заметил он. — И что за ду­рацкий фильм был, верно?

— Почему... — не согласился я, — речь шла о благородстве, порядочности, душевной чистоте...

— Да ладно, брось ты... — нахмурился он. — Все одно вранье, с начала и до конца.

— Но что же вам все-таки показалось неправдивым?.. — вновь обратился я к нему на «вы», представляете? Но так нужно было...

— Что? А вот, во-первых, хотя бы то, что муж ревновал не­напрасно.

— Как это так... Ведь под конец же все выяснилось.

— Что все?

— Ну, непорочность женщины.

— Уж лучше помолчал бы ты, Герасиме, — мрачно отозвал­ся он.