— Одна просьба у меня к тебе.

— Что... — насторожился я.

Он улыбнулся и:

— Пуговицы на брюках застегни, — говорит, — неудобно.

Я быстренько оглядел себя:

— Ах! — и сразу же перешел к делу: — Вертолеты в Чиатура имеются?

Он пригляделся ко мне с интересом:

— А какого цвета желательно?

— Любого! — ответил я сухо и лаконично.

— Не знаю, не думаю... А для чего вам?

— Мне в девять надо быть в Адлере.

— Из-за Лиепаи?

— Ну да. У нас впереди еще четыре часа.

— В Чиатура, — сказал он с уверенностью, — как и везде, по ночам спят.

— Но, может, хоть кто-нибудь... ответственный дежурный...

— Да-да, все может быть...

Я осторожно отстранился от стены и посмотрел на свои брюки... ах, будь оно все проклято — штаны были сплошь замызганы. Слабость в ногах заставила меня присесть на ступеньку вагона.

— На всякий случай все-таки, — сказал он, снова развязывая рюкзак, — надо бы вам побриться; в самом деле, не гоже входить к ответственному дежурному в таком виде... Нате вот, пожалуйста, розетки не требуется, совсем как ваши часы, сама по себе рабо­тает, — и всучил мне зажужжавшую бритву.

Ничего себе, хорошенькое зрелище представил бы я сейчас для моих замов и подчиненных, сидя вот так, на ступеньке вагона: одна рука водит кое-как по щекам и подбородку жужжащей бритвой, в другой зажата недопитая бутылка пива.

— Что ты пригорюнился, а, Герасиме, — подбодрил он меня, — то ли еще бывает...

Ну и повезло же мне в этих Чиатура, будь они трижды неладны!

Началось с того, что не успел я еще сойти с поезда, как мне влепили штраф: на линии-де Тбилиси-Сачхере в кармане у вас вместо билета на Адлер с тем же успехом мог лежать завалявшийся билет в кинотеатр. Хорошо еще, что никто этого не видел. Дальше: только я сошел, смотрю — этот уже торчит поблизости, дожидается... Что делать — проститься или безо всяких пройти мимо. Пока я уныло мешкал, он уже тут как тут и спрашивает:

— Сколько там, простите, на ваших распрекрасных?

Я глянул на него подозрительно, но, встретив его невинный, как у младенца, взгляд, ответил нехотя:

— Двадцать минут восьмого. Всего вам доброго.

Однако он и ухом не повел:

— Хочешь, я сведу тебя в химчистку?

— Нет, не хочу. Куплю новый.

— Универмаг, Герасиме, открывается в десять. А ты думал!

Перед каким дьяволом мог я предстать в этих заляпанных брю­ках, но что мне было делать...

— Знаю, не по сердцу пришелся я вам, Герасиме, — начал он: здесь, в Чиатура, он уже заговорил на имеретинский манер, — но послушай-ка ты меня: в этом пиджаке и в этих брюках — знаю ведь я вас — ты далеко не уйдешь. Здесь в универ...

Во мне закипела желчь:

— Извольте обращаться вежливо, я вам не «ты».

Он поспешил оправдаться:

— Я употребил «ты» не от недостатка уважения.

— А почему же?

— Для акклиматизации, дорогой.

Вот и говори с ним после этого...

А он продолжал свое:

— Хотя в местном универмаге вы не сможете найти ничего для себя подходящего — сразу же видно, что вы не созданы для го­товой одежды.

Правду говорил, сукин сын, — пиджак и брюки я ношу разных размеров, поэтому в Тбилиси всегда шью костюмы в том, своем, ателье.

— Так что, Герасиме,— уверенно заключил он,— я не вижу иного выхода, как химчистка, но до ее открытия еще два с полови­ной часа, а вот тут же, совсем рядом, есть одна столовая, ранняя, так, может, рискнем, что ли?

Мне только недоставало компаньона с рюкзаком!

— Нет, нет, не хочу я.

— Ладно, сударь мой, только скажи, что ж нам теперь делать, я весь в твоей власти.

В итоге мы отправились в столовую.

Где мне следовало быть, и где я теперь торчал! Вместо серебристого лайнера с кондиционированным воздухом я хлопал глазами в полутемном, насквозь прокуренном трактире; вместо того, чтобы утопать в поместительном кресле, пристроился на кончике стула с торчащими гвоздями, и не знаменитый коньяк «Тбилиси», а какая-то кислятина под названием вина стояла передо мной на столе, а вместо привлекательной стюардессы нас довольно неохотно об­служивал весьма мало имеющий с ней общего густо обросший по самое горло волосами толстомясый буфетчик, — вот что сделал со мной вчерашний тост за братьев и сестер, и хоть бы они у меня были, так еще куда б ни шло...

Нам подали хлеб, сыр, салат, пиво... Этот мой, так сказать, компаньон с удовольствием приналег на еду, а я только выпил с содроганием — разумеется, безо всяких там тостов — несколько глотков этой гнусной кислятины, после чего, правда, головная боль окончательно прошла, и я, почти совсем придя в форму, отставил бутылку, — будет, всё, и без того я выпил более чем достаточно. В ожидании счета мой не притронувшийся к вину сотрапезник поглядел-поглядел на меня и вдруг спрашивает: — Вы женаты?

— Разумеется, — ответил я.

— Очень хорошо, это очень даже хорошо, молодчина. А вот, между прочим, говорят, будто бы в бронзовом веке жену погребали вместе с умершим мужем. Неплохой это, пожалуй, был обычай; жене — хочешь не хочешь, а приходилось больше заботиться о муже, оберегать его, лелеять, а то сейчас, в наше время, супружница, бывает, до смерти замучает мужа, ан, глядь, на панихиде кое-кто почтительно целует ей ручку.

— Кому, кто... — совсем сбил он меня с панталыку.

— Соболезнующий — жене, — пояснил он.

И добавил: — Я шучу, конечно.

— И с чего вам такое вспомнилось... — впервые просветлел я лицом,— уж не насолила ли вам самому часом супружница, а...

Но он ответил:

— Я женат и не был. Но что за странная ассоциация, хм...

Что-то он нес не то...

— Положи свою шляпу на стул, — сказал он мне, — чего ты зажал ее в руке, никуда она от тебя не убежит... Между прочим, Гриша и Васико тоже не женаты.

— А это еще что за птицы... — пробормотал я.

— Братья мои. А меня Шалвой зовут.

Буфетчика нашего не было видно, но нам, правда, я спешить было некуда — еще не было девяти; и как раз с этого времени,когда до девяти оставалось двадцать минут, он повел тот уклончивый, с вывертами, разговор, суть которого, оказывается, как принято говорить, красной нитью пронизывала весь склад его лич­ности.

— А спорт вы любите? — спросил он меня.

— Не знаю, так... нет, как же, спорт необходим.

— Вот в боксе есть одно очень плохое правило.

— Это которое... что рассекают бровь?

— Не-ет, не это. А то, что в боксе победу зачисляют тому, кто взял верх в драке.

— То есть как это... — пришел я в недоумение.

— Как, Герасиме, а вот так. Только раз, всего только один раз, я был свидетелем справедливого решения; вышли на ринг двое, ну, одетые по всей форме, как там у них полагается, и сразу же набро­сились друг на друга; но затем один стал осиливать и ну тузить другого почем зря — и турецкому барабану, верно, так не достава­лось. Однако в конце, когда судья поднял руку того, второго, вдрызг измордованного, с опухшим, разбитым в кровь лицом, в зале поднял­ся такой переполох, такой дикий свист и топот, что хоть святых вы­носи. А спроси меня — это было вполне справедливое решение...

— Да как же так... Почему?

— А потому, что это хорошо, правильно. А то нет — тебя будут бить-колотить, и ты же еще окажешься проигравшим? Нет, батоно[23], нет... Каково это, представь себе: кто-то измолотит в кровь всю рожу, и ему за это присудят хрустальный кубок? Нет, сударь мой, нет, я — сторонник обратного, надо изменить в боксе это правило.

Он явно плел какую-то околесицу...

— У нас, трех братьев Кежерадзе, есть одна-единственная се­стра, Герасиме; и племянники у нас есть, дай им бог здоровья. Двое — прекрасные, воспитанные дети, но третий — у-у-ух, выжига! — и врагу своему не пожелаю... Подобного упрямца я и в кино не видел; говорят, он немножко похож на меня... лицом. Гриша и я очень по­могаем сестре растить и воспитывать ребят, Васико, правда, не так, — он весь с головой ушел в книги. И вот, устроили мы од­нажды вроде как бы собрание родственников — решили посовето­ваться, что нам делать дальше с этим паршивцем, так зять наш — тоже мне подарок — недалеко от нас самих ушел — внес предло­жение: отдадим-де ребенка на шахматы; шахматы, сказал он, это и спорт, и искусство, и философия, и мелиорация, ну и там всякое прочее. Дело это я взял на себя — за руку водил мальца на эти самые шахматы. На тренировках было еще так-сяк, вел он себя сравнительно прилично, но на первом же соревновании возьми да и подложи мне свинью: размахнулся и двинул по очкам своего про­тивника: как-де, видишь ли, он посмел взять моего офицера! Так вот... тому очкарику тут же присудили победу...