— Ну и что...

— Потом этот человек поцеловал у Зурико колено.

Бахва пока не оттаял, но...

— Как же так Зурико ему позволил...

— Это получилось как-то невзначай.

— Все равно хрястну надвое. Он ведь не сбежал?

— Нет, я здесь, уважаемый Бахва.

— Пришел, пришел!! — закричал вдруг Андрадэ.

— Кто там еще пришел? — вяло поинтересовался занятый своими мыслями Бахва.

— Тополкароев пришел!

— Салют, кореш, не падай духом!— бодренько прокричал снизу в лифтовую клеть какой-то новый голос.

— Я тебе покажу по зубам такого кореша... Где ты шляешься столько времени?!

Тополкароев, видать, был наслышан про Бахву, и поэтому смиренно ответил:

— В сорок пятом номере тоже кто-то застрял, начальник.

«Все равно я тебе покажу», — подумал Бахва, но на сей раз сравнительно без сердца — сердце у него было в другом месте: он никак не мог отделаться от виденья той великой женщины, что взращивала деревья, цветы, траву.

Лифт очень медленно тронулся, всполз на какой-то этаж, и дверцы отперлись.

Обреченный на слом Аддис-Абеба с потерянным видом жался подле стены. И с каким жалким лицом... ох...

— Развяжи меня, Андрадэ...

Аддис-Абеба икал. То ли от страха, то ли от чего-то еще; но только он беспрерывно икал, и ему было очень за себя неловко.

Андрадэ возился с первой веревкой, охватывавшей колени Бахвы; наконец он ее развязал; потом снял с Бахвы плащ, пере­кинул его через перила и уж после этого принялся копошиться за спиной Бахвы с веревкой, опутавшей локти...

— И ты меня подожди; у меня к тебе небольшое дело, — бросил Бахва Тополкароеву.

Тот был в полосатой тельняшке и в шляпе.

— Чем я виноват, дорогой, я был у другого застрявшего, меня вызвали...

Но Бахва его не слушал. Он всматривался в другого человека — в того, что в смущении дожидался очередного ика. И лицо, и пиджак, и брюки, и сорочка — все у него было до крайности ветхое, заношенное, а с шеи свисал какой-то до слез жалкий старозаветный галстук дурацкой расцветки; каким-то образом этот человек представал сиротой той великой женщины.

«Хоть бы сколько-нибудь по-человечески был одет, прокля­тый», — подумал Бахва и спросил хмуро:

— Почему тебя все-таки дразнят Аддис-Абебой?

— Не знаю, — ответил тот и икнул.

— Чего же ты злишься тогда?!

И человек сказал, повесив голову:

— Ни отдыху, ни сроку не дают, вот в чем беда, дорогой. «И тебе непременно надо было стукнуть моего ни в чем не повинного сына палкой по голове? — заново вскипел в душе Бахва, но Андрадэ все еще никак не удавалось расправиться с узлом.

«Напрасно воображаешь, что это целование колена тебе поможет; все равно хрястну на две половины», — подумал Бахва и вдруг с ужасом почувствовал, что где-то, в самом уголке, сердце его уже оттаяло. И все-таки не переставал горячиться:

— И что ж, у тебя нет никого, чтоб за тебя постоять?

— Здесь никого, уважаемый Бахва, — и опять — «ик!» — жена в прошлом году скончалась, а дочь вышла замуж в Навардзети.

Бахва снова оглядел этого человека — в сердце его уже что-то назревало.

— Ну и не может приехать ненадолго этот твой зять и задать детям жару? Что ж он за человек...

— Он у нас рабочим в шахте, в Чиатура, это поблизости от Навардзети. У него и без меня забот хватает. К тому же стыдно, как я ему скажу!

— А... дочь?

— Дочь в библиотеке... Они и огородец маленький завели...

Теперь Андрадэ уже держал в руках и вторую упраздненную веревку.

Человек стоял в оцепенении, низко потупив голову. И вдруг опять так сильно икнул, что аж подскочил на месте. Потом по­смотрел вбок и сказал:

— Делайте со мной, что хотите, уважаемый, я виноват... Ожес­точила меня, видать, жизнь, — и впервые посмотрел Бахве в глаза...

— Только бы сначала водички напиться...

И вот тут-то ёкнуло сердце у Бахвы. Он осмотрелся. Тополка­роев стоял все там же, неловко потирая вымазанные в мазуте руки.

— Пошли-ка ненадолго ко мне, — сказал Бахва и, только-толь­ко приметив полосатую тельняшку мастера по лифтам, добавил:

— И ты с нами, контр-адмирал.

Все четверо вошли в прекрасную полуторакомнатную, с лод­жией, квартиру Бахвы. Жена со страхом оглядела Бахву, с освобожденными от пут руками-ногами; обреченного на слом Аддис-Абебу; выпачканного в мазуте Тополкароева и только перевела взгляд на Андрадэ в ковбойке без воротника, как Бахва сказала ей, своей восстановленной в правах половине:

— Нуу уставились так уставились, накрывай-ка лучше, Тамара, на стол.

...Бахва и посидеть за столом умел по-хорошему, и все.

А так уж ли, право, он был прост? 

Одно место из Плутарха представляется мне весьма стран­ным и примечательным. Описывая героические подвиги Тесея, автор характеризует некоего человека по имени Скирон таким вот образом:

«Около границ Мегариды Тесей убил Скирона, сбросив его со скалы. Обычно говорят, что Скирон грабил прохожих, но есть и другое мнение — будто он бесчинно и нагло протягивал чужезем­цам ноги и приказывал мыть, а когда те принимались за дело, ударом пятки сталкивал их в море. Однако мегарские писатели оспаривают эту молву, «воюют со стариной», по слову Симонида, настаивая на том, что Скирон не был ни наглецом, ни грабителем, напротив — карал грабителей и находился в родстве и дружбе с благородными и справедливыми людьми. Ведь Эака считают благочестивейшим из греков, Кихрею Саламинскому воздают в Афинах божеские почести, каждому известна доблесть Пелея и Теламона, а между тем Скирон — зять Кихрея, тесть Эака, дед Пелея и Теламона, родившихся от Эндеиды, дочери Скирона и Харикло. Невероятно, чтоб лучшие из лучших породнились с самым низ­ким и подлым, отдали ему и, в свою очередь, приняли из его рук величайший и драгоценнейший дар! Тесей убил Скирона, заключа­ют эти писатели, не в первое свое путешествие, по дороге в Афины, а позже, когда отнял у мегарян Элевсин, обманув тамошнего правителя Диокла. Таковы противоречия в преданиях о Скироне».

Всемилостивая госпожа, сама отрада и сама горечь, Вы нигде не были обделены любовью и признанием, особенно у себя на родине, в Италии, и, по глубокому, вовек неколебимому убеждению одного грузина, по земле еще не ступала нога женщины, подобном Вам, женщины, имя и фамилию которой невозможно назвать порознь, ибо во всем и везде Вы были поразительно цельной, великая синьора Анна... Маньяни!

Тому самому грузину, когда он полюбил Вас изначально, было всего семь лет, а при всем том Вам, что и говорить, известно, какова та, приводящая в полную растерянность любовь, которая может явиться как дар божий, как благословение свыше, только в таком возрасте; и мальчик, вместо того, чтоб ковыряться по букварю в словах «это хата», «хата наша», «папа пашет», постоянное видел перед собой Ваше лицо; он не знал, что ему с собой делать, а в букваре тоже нигде не встречалось беспредельно емкое слово «любовь». Да это, впрочем, было и хорошо, потому что в счастье, которое непрошено нам выпадает, мы должны соизволить разобраться сами.

Весь воздух вокруг был густо напитан солнцем и привкусом моря, и все-таки дышалось так легко, как могло дышаться только здесь, под Мегарой.

Тут, на высоком утесе, близ дороги, ведшей к Коринфу, большой разбойник Скирон, опустившись на одно колено и согнувшись дугой, как широкий лук, доил козу, и мышцы на его обнаженном по пояс теле бугрились валунами.

Отсюда, с высокой кручи, где-то очень далеко внизу виделось море, а над головой полыхали синевой небеса, и что из них было более синим... На серебристой скале по-худому знаменитый разбойник неуклюже справлял женскую работу, но что ему еще оставалось: он тоже был человек, и ему нужна была пища. А последние три дня выдались плохие — на дороге не показалось ни путника. Из страха перед Скироном все предпочитали держать путь морем.

Наконец он выпрямился, расправил плечи.