— Прощайте!

И вдруг открыл глаза широко, изумленно… Казалось, что он увидел какое-то необыкновенное видение, и глаза его медленно закатились, словно не могли оторваться от какого-то удивительного зрелища. Потом по лицу и всему телу пробежало острое содрогание, вздохи становились все глубже и реже. Потом замерли, остановились… Долго не было вздоха… Наконец, вырвался глубокий вздох и опять замер…

Эти последние вздохи были похожи на умирающее пламя лампы, когда оно то гаснет, то вспыхивает снова. Последнего вздоха я долго ждал — и не дождался.

Я стоял у постели отца с каким-то странным, деревянным спокойствием. Я смотрел на его мертвое лицо: оно приобрело особенное выражение важности и молчаливого знания никому не ведомой тайны. Мертвый, он более чем когда-либо походил на кардинала Ришелье… Горбатый нос, правильная эспаньолка с проседью, орлиная гордость и благородство лица, еще дышавшего непреклонной волей и энергией, придавали ему странную, почти царственную величавость. Нечто рыцарское было в его чертах, и не верилось, что этот важный старик — не герой, а лишь задушенный жизнью труженик, бывший крепостной раб.

Я ощутил желание заплакать, но, посмотрев на «шестерых» — маленьких, с белыми кудрявыми головами, бледных, с недоумевающими глазками, — удержался: ведь они бы все взвыли вслед за мной, а я этого не хотел. Как только умер отец, я сразу почувствовал себя старше и серьезнее, — на мои плечи опустилась тяжелая, словно чугунная ноша…

Женщины подошли к мертвецу, чтобы закрыть ему глаза, и вполголоса говорили о чем-то, словно боясь, как бы он не услыхал.

Мне предстояло очень много хлопот: идти взять ссуду на похороны, взять записку от священника, от полиции, заказать гроб и купить место для могилы. Много…

Но пока еще было темно и рано идти, и я подошел к окну, Тусклый рассвет кисло и насмешливо смотрел на меня в окно, и в душе моей звучала дрожащая, грустная мелодия прощания с юношескими мечтами. Звезды бледнели и гасли. Одна из них, маленькая, туманная звездочка, покатилась по небу и бесследно пропала.

1902

Спокойно дремало гнилое болото. Берега его обрамлял высокий камыш и тихо шептался с печальной осокой, наклоненной над вонючей илистой водой. По воде плавали широкие лилии, такие беленькие, чистенькие и невинные и такие гордые своей чистотой, что нельзя было и подумать о их родстве с гнилым болотом. Правда, у них не было никакого запаха, кроме разве того, что от них немножко отдавало тиной, но они этого не замечали и весело улыбались.

А на кочке, поджав под себя ногу, уже целый день стоял глубокомысленный аист и думал о египетских письменах, которые он читал на пирамидах, когда был в Египте. Он считал себя очень ученым, потому что говорил всегда никому не понятным египетским языком.

Две лягушки — самец и самка — с чувством пели любовный дуэт, аист слушал — и не ел их, так как был меланхолично настроен!

Тихо и сонно было на болоте. Голоса лягушек нежно дрожали, камыш чуть слышно шелестел и нашептывал слова любви осоке, а она стыдливо потупилась и, наклонясь, рассматривала свое отражение в гнилой, зеленой воде. Лилии невинно улыбались.

Вдруг откуда-то прилетел ветер.

— У-у-у! Как тут у вас скучно! — сказал он камышу и осоке. — Ты все еще ухаживаешь за этой недотрогой? Смотри, порежешься! А эти все еще поют одну и ту же песню. И аист все еще думает бесполезную думу. Старые слова, старые песни, старые думы. У-у-у! Как скучно здесь!

Камыш недовольно закачался и зашелестел, неподвижная осока зашевелилась, аист нахохлился, а ветер продолжал:

— Как далеко я был! Я играл с морскими волнами. Вот была потеха! Они ревели, как звери, вздымались и падали, как горы, и я трепал их белые гривы. И море гудело, как орган, и пело дивную песнь!.. У! Что это была за музыка! Там были новые мотивы с новыми словами. Как волновалось море, как боролись волны! Как хорошо там было! У-у! У-у! Терпеть не могу лягушечьих песен!..

И там я видел рыцарей моря. Они живут на самом дне его, в коралловом дворце. И выходят они только ночью и в бурю, чтобы выгнать ночь. Что за доспехи на них! И сами они неуловимые и сильные, и тела их словно выкованы титанами из железа! И когда они выходят из волн и обнажают свои длинные, ослепительно блестящие мечи, вместе с ними из моря появляется лучезарное солнце! У-у! Много чудес на свете!

Лилии недоверчиво покачали головками.

— А есть ли в море лилии? — спросили они. — Могут ли там расти такие чистые цветы?

Ветер нежно поцеловал их и ответил:

— В море нет лилий. Вы бы там погибли с вашей чистотой: только грязное, гнилое болото порождает вас. Вы чисты от того, что болото слишком грязно… Что толку в вашей красоте, когда вы украшаете и прикрываете собой грязь?

— Этот чудак-ветер не признает эстетики, — сказали цветы, отворачиваясь от ветра.

Тут кто-то бросил камень, завернутый в газету. Рассерженный ветер подхватил его, изо всех сил швырнул в болото и улетел.

Болото всколыхнулось.

Камень громко шлепнулся и пошел на дно, а газетный лист развернулся в воде. По ней пошли широкие круги, лилии испуганно закачались, а лягушки так и не докончили свой дуэт.

— Так! Так! — закричали с другого конца болота дикие утки.

— Что случилось? — спросил по-египетски аист, вынимая из-под крыла голову и переступая с одной ноги на другую. Увидя как раз перед собой газетный лист, он гордо вытянул шею и важно заболтал: — Ага! Понимаю: мне прислали газету!..

И он стал читать ее, но так как газетный лист был написан не по-египетски, то аист не понял ни слова.

— Гм, — сказал он, — громко шлепнулось, но, между прочим, совершенно непонятно — откуда и зачем?

И, поджав под себя одну ногу, он погрузился в долгую думу о том, что бы могло быть написано в газетном листе. А от листа все еще расходились по болоту широкие круги.

— Нет ли здесь чего-нибудь об изящном? — спросили друг друга лилии, наклоняясь над мокрою газетой. — Так приятно почитать иногда что-нибудь изящное и непременно чувствительное, такое, от чего на лепестках выступают слезы: это очень приятно волнует сердце и разгоняет скуку.

Осока тоже наклонилась и молча заглянула в газетный лист, а камыш прошептал ей:

— Милая, брось, не стоит забивать голову! Впрочем, ведь у тебя нет головы!.. Знаешь ли, я прежде тоже был очень любопытен, но теперь мне все надоело… Все, что пишут в газетах, очень старо.

— Ах, отстань, пожалуйста! — зашелестела осока и слегка оцарапала камыш. — У тебя дряблая и пустая сердцевина, а я хотела бы понять жизнь нашего болота и вообще — развиваться…

— Скажите пожалуйста! — недовольно пробормотал камыш.

А газетный лист, намокая, медленно опускался на дно.

— «Московские ведомости»? — быстро осведомился гибкий и скользкий линь, сверкая своей золотистой чешуей и мимоходом подплывая к печатной бумаге. — Ах, нет, что-то другое, следовательно, читать не стоит! Я люблю только «Московские ведомости»…

И, вильнув хвостом, он проплыл далее.

— Беспременно тут что-нибудь про моего соседа, про Ивана Иваныча написано! — сказал карась, вылезая из тины. — Накося, как грохнуло-то по болоту, инда я проснулся! Поглядишь — будто бы только газета, ан и у нее про нас камень за пазухой имеется! Ну, времена! Экие времена беспокойные пришли: только что в ил зароешься — бац! Что-нибудь бухнется в болото! А зачем? Почему не тихо-смирно, не потихоньку да полегоньку? Полюбовно бы!.. Однако следовало бы прописать Ивана Ивановича: он у меня ракушку съел!..

— Памфлет! — сказал окунь, подплывая и заглядывая в газету. — Понимаю все намеки. Интеллигенцию ругают: будто бы вообще, а, промежду прочим, кто у нас на болоте интеллигент? Никто, как пескарь! Значит, это про него! Тоже и «буржуа» пробирают! Ну, это сразу видно, что вон про того леща писано!.. Но, позвольте, зачем этот резонерский тон, какое полное право газета имеет на чужие недостатки указывать, когда у нее свои есть? Разве это бумага? Разве это шрифт? И потом — посмотрите — сколько в ней воды!..