Горький и Серафимович переживали в Москве «московское восстание». Андреев еще до начала событий уехал в Берлин. Остальных наступившие события разбросали в разные стороны.

Имя «Среды» было впоследствии узурпировано известным публичным клубом на Дмитровке, занимавшим громадный особняк с шикарным рестораном, залом для концертов и открытой, большой картежной игрой, которая одна и давала богатые средства на содержание этого игорного дома. Правда, там была отдельная комната для собраний «Среды», но это была уже новая «Среда», враждебная прежней, не создавшая ни одного нового литературного имени.

Отлучение Льва Толстого от православной церкви, официально объявленное синодом в конце февраля 1901 года, взволновало как вызов стране не только интеллигенцию, но и широкие рабочие и крестьянские массы: имя Льва Толстого было слишком известно даже в темных, почти безграмотных деревнях, где почти не знали о существовании изящной литературы, но о книге «Война и мир» все-таки многие слышали. Более того, интересовались «запрещенными» сочинениями Толстого на религиозные темы, о которых сельские священники с осуждением с амвона народу толковали.

«Церковь и государство», «В чем моя вера» и «Евангелие» раскольники и сектанты в рукописях церковным шрифтом в народе распространяли: в глазах крестьян по отношению к церкви Толстой был раскольником.

Влияние этих последних «раскольнических» произведений великого писателя в низах народных было несомненно революционным независимо от того, хотел этого Толстой или не хотел.

Момент для демонстративного «отлучения» Толстого был выбран чрезвычайно неудачно, а главное, поздно: страна стояла у входа в новый век и органически нуждалась в радикальных переменах в своей слишком застоявшейся жизни. Нарастал небывало широкий подъем пробуждающихся массовых сил.

«Сдвиг» деревни, долго незамечаемый и незримый для столичных бюрократических кабинетов, наконец стал ощутимым и для них: в деревню помимо казенных путей пошла совсем новая, неожиданная и нежелательная для правящих сфер литература, вкус к которой, пожалуй, прежде всех привил Толстой: он подменил традиционные «лубочные сказки» и «жития святых» своими сказками и своими религиозными сочинениями, написанными с громадной силой анализа. Тем временем в деревню пошли двухкопеечные издания «Посредника» и других просветительных фирм, расходившиеся в небывалом количестве.

Наконец, чего прежде никогда не случалось, в деревню стали проникать книги вроде «Журнала для всех» и сборников «Знания» благодаря их дешевизне и заправскому литературному содержанию с участием лучших современных писателей, приобщивших и деревню к «настоящей литературе».

К «отлучению» Толстого, быть может, прибегли с целью дискредитировать его имя в глазах все же религиозно воспитанных масс. Хотели остановить уже начавшееся грозное движение, но результат получился обратный: когда в «неделю православия» по всей стране во всех кафедральных соборах чудовищные протодьяконы громоподобно предавали анафеме рядом с именами Гришки Отрепьева и Стеньки Разина имя великого писателя, которым гордилась страна, массы определенно обиделись, оскорбленные в лучших чувствах к лучшему и умнейшему человеку страны.

И не только религиозно воспитанные массы, но и безрелигиозная интеллигенция, литература и учащаяся молодежь — весь цвет страны — приняли «отлучение» Толстого почти как личное оскорбление.

Правда, казенная часть печати «разъясняла», что в этом отлучении неверующего Толстого от церкви верующих со стороны последней нет ничего враждебного или несправедливого, ибо Толстой сам «откололся», и что поэтому церковь невольно должна подтвердить совершенный им самим акт собственного «раскольничества».

Но страна подобные смягчающие «разъяснения», несмотря на их очевидную логичность, приняла за лицемерие и была охвачена таким давно назревшим и справедливым чувством недоверия, антипатии и протеста, что с особенной надеждой приветствовала в литературе прежде всего протест, раскольничество и идейный бунт против всего, что исходило от правителей и «разъяснителей».

Кроме могучего толстовского таланта, гордого даже в смирении и сопротивляющегося даже в «непротивлении» своем, она избрала еще второго любимца, тоже идейного бунтовщика и раскольника, появившегося, подобно Пугачеву, где-то за Волгой: его голос давно раздавался в столичной литературе, но сам он, как бы возглавляя «движение низов», был еще незримым в столице, хотя и предшествовала ему большая и шумная слава: то был Горький.

В самый день «отлучения» Толстого, вследствие случайного совпадения фактов, внезапно впервые появился в Петербурге и он.

Эти два совпавшие события — «отлучение» Толстого и первое личное появление Горького в столице — вдвойне волновали учащуюся молодежь, интеллигенцию и журнальную литературу, в которой еще сияло тогда созвездие старых ее корифеев.

К этому, как нарочно, прибавились еще первые гастроли в Петербурге Художественного театра с пьесами Чехова и Горького: приехали главные персонажи труппы с Немировичем-Данченко и Станиславским во главе.

Об отлучении Толстого все они узнали лишь по приезде в северную столицу.

Эти и многие другие известные и знаменитые деятели встретились в день «отлучения» на собрании «Союза писателей», посвященном Льву Толстому.

Зимой 1897 года мне случайно пришлось встретиться в Москве с одним почти пожилым студентом типа «вечных», еще существовавших в тогдашней России. Это был хохол-украинофил с длинными, свешенными вниз усами, горбоносый, с гайдамацкого типа физиономией, с лысеющим лбом и умышленно отпущенным чубом на макушке. Товарищи звали его «Гетманом», и он, по-видимому, давно привык к этому прозвищу: действительно напоминал портрет Богдана Хмельницкого и прозвище свое носил с удовольствием.

Встретившись на студенческой пирушке, он стал меня расспрашивать об Украине, откуда я только что приехал. Выслушав вынесенные мною впечатления, стал говорить о своей ненависти к цивилизации, к четырем русским факультетам, им оконченным, о нежелании быть ничем, кроме «вечного студента», а для Украины пожелал, чтобы ее города с русским влиянием были уничтожены, а вместо них были бы опять степи и гайдамаки.

Его речи напоминали только что напечатанный рассказ Златовратского «Гетман»[16]. Там выводился студент, похожий на моего собеседника.

— Позвольте, Гетман! Да вы все это из рассказа Златовратского наизусть читаете, или, быть может, это он вас описал?

— Да, — спокойно подтвердил вечный студент, — в рассказе «Гетман» описан я: я знаком с Златовратским и часто бываю у него. Могу и вас познакомить, если захотите.

Я уехал, не воспользовавшись возможностью познакомиться с большим писателем, а рассказ «Гетман» оказался последним произведением Златовратского, появившимся в периодической печати.

В конце восьмидесятых годов, в эпоху народничества, как крупнейший писатель-народник, Златовратский был «модным» писателем, любимцем молодежи. Его «Золотые сердца» печатались в «Отечественных записках». Позднее его произведения появлялись на первом плане «Русской мысли» и «Русского богатства». Имя его тогда гремело не меньше, чем впоследствии имена Короленко, Чехова, Горького.

На публичных литературных вечерах в Москве или Петербурге одно только появление его на эстраде встречалось громом аплодисментов; тысячи людей привлекало на эти вечера имя Златовратского.

Время шло. Златовратский писал не хуже, но все реже.

Для революционно настроенной интеллигенции, в особенности для молодежи, к концу девятидесятых годов наступило неизбежное разочарование в «народе», под которым подразумевалось крестьянство, а следовательно, и в народничестве.

Звезда Златовратского к этому времени тускнела: ведь он когда-то превознесен был за идеализацию многомиллионных масс, так долго остававшихся неведомыми тонкому слою интеллигенции, а он, этот тонкий слой, в свою очередь никогда не был понятен или хотя бы ощутим там, в низах, так долго остававшихся таинственными. Новому поколению нужно было, чтобы кто-нибудь осветил мир пролетариата, и не только осветил, но возжег перед ним лампаду новых надежд на обновление устарелого государственного строя им, пролетариатом, согласно идеям марксизма.