О боже!

Вытащив стеклянную пробку, я увидел, как из флакона пошёл густой дым; комната стала наполняться резким, удушающим запахом.

Я узнал флакон: он хранился у меня в качестве химического реактива.

Но с какой стати флакон с серной кислотой я принёс в комнату Агаты? Разве это не та самая жидкость, густая и дымящаяся, которой, как известно, пользовались некоторые ревнивые женщины, чтобы разрушить красоту своих соперниц?

Сердце у меня перестало биться. Я посмотрел флакон на свет. Слава богу! – он был полон.

Значит, до сей минуты ничего страшного не произошло.

Но, войди Агата минутой раньше, нет сомнений, что дьявольский паразит, вселившийся в меня, заставил бы меня плеснуть этой жидкостью ей в лицо!

А! Эта мысль не умещается у меня в голове!

Но видимо, так оно и было задумано, иначе зачем бы я принёс этот флакон сюда?

При мысли о том, что я чуть было не совершил, мои ослабевшие нервы совсем сдали. Я упал в кресло, меня сотрясла дрожь, и я забился в конвульсиях. Я, наверное, являл собой жалкое подобие человека.

Лишь голос Агаты и шелест её платья привели меня в себя.

Подняв глаза, я увидел её голубые прекрасные очи, с нежностью и жалостью глядящие на меня.

– Нам следует отвезти вас в деревню, Остин. Вам необходимо успокоиться и отдохнуть. Вы страшно устали.

– О, пустяки! – сказал я, силясь улыбнуться. – Это всего лишь минутная слабость. Теперь мне уже совсем хорошо.

– Я очень сержусь на себя за то, что заставила вас здесь так долго ждать. Бедный мой друг, вы провели в одиночестве по меньшей мере полчаса. В салоне был пастор, а поскольку я знаю – вы нисколько не дорожите его обществом, то мне и показалось, что будет лучше, если Джейн проведёт вас сюда. Честное слово, мне думалось, что наш викарий никогда не уйдёт!

– И я благодарю Небо за то, что он не ушёл раньше! – воскликнул я с воодушевлением помешанного.

– Да что с вами, Остин, в самом деле такое? – спросила она, беря меня за руку, когда я, шатаясь, попытался встать. – Почему вас так радует, что священник не ушёл раньше? И что это за флакончик у вас в руке?

– Да это так… – ответил я, быстро пряча флакон с кислотою в карман. – Но мне однако надо идти, у меня срочное дело.

– Какой у вас сердитый вид, Остин. Я прежде вас таким никогда не видела. Вы чем-то разгневаны?

– Да, разгневан.

– Но не я тому причиной?

– Нет, нет, моя дорогая. Только это слишком долго сейчас объяснять.

– Но вы мне так и не сказали, зачем пришли.

– Я пришёл спросить, будете ли вы по-прежнему любить меня, что бы я ни сделал впоследствии и какая бы тень ни легла на моё имя? Будете ли вы по-прежнему доверять мне и останетесь ли мне верны, сколь бы зловещие обвинения надо мной ни висели?

– Вы знаете, что я вам останусь верна, Остин.

– Да, я действительно знаю. И что бы я ни сделал, Агата, знайте, я сделал это единственно ради вас. Меня к этому вынуждают. Нет иного средства покончить с этим, моя милая.

Я обнял её и стремительно вышел.

Пришло время действовать решительно.

Пока это чудовище грозило только моим интересам и моей чести, я мог ещё спрашивать себя, что мне следует предпринять.

Но теперь, когда Агата – моя невинная Агата! – оказалась в опасности, мне стало совершенно ясно, чтó именно я должен сделать.

У меня не было при себе оружия, но это не могло меня остановить. Что за нужда мне в оружии, если я чувствую, как во мне напрягается и вибрирует каждый мускул, рождая силу, которой одержим только яростный безумец?

Я бежал по улицам и был настолько погружён в задуманное, что едва замечал лица друзей, с которыми сталкивался по дороге. Также я едва заметил, как профессор Вильсон выбежал из дома и со стремительностью, не уступающей моей, помчался в противоположном направлении.

Запыхавшийся, но полный решимости, я подошёл к дому и позвонил.

Мне открыла перепуганная служанка, но испуг её удвоился, когда она увидела лицо человека, стоящего перед ней.

– Немедленно проводите меня к мисс Пенклосе, – потребовал я.

– Сударь, – еле слышно ответила она, – мисс Пенклоса скончалась сегодня в половине четвёртого пополудни.

В то мартовское утро 92 года от Рождества Христова ещё только начинало светать, а длинная Семита Альта уже была запружена народом. Торговцы и покупатели, спешащие по делу и праздношатающиеся заполняли улицу. Римляне всегда были ранними пташками, и многие патриции предпочитали принимать клиентов уже с шести утра. Такова была старая добрая республиканская традиция, до сих пор соблюдаемая приверженцами консервативных взглядов. Сторонники более современных обычаев нередко проводили ночи в пиршествах и погоне за наслаждениями. Тем же, кто успел приобщиться к новому, но ещё не отрешился от старого, порой приходилось туго. Не успев толком соснуть после бурно проведённой ночи, они приступали к делам, составляющим ежедневный круг обязанностей римской знати, с больной головой и отупевшими мозгами.

Именно так чувствовал себя в то мартовское утро Эмилий Флакк. Вместе со своим коллегой по сенату Каем Бальбом он провёл ночь на одной из пирушек во дворце на Палатине, печально знаменитых царившей на них смертной тоской; император Домициан приглашал туда только избранных приближённых. Вернувшись к дому Флакка, друзья задержались у входа и стояли теперь под сводами обрамлённой гранатовыми деревцами галереи, предшествующей перистилю[52]. Оба давно привыкли доверять друг другу и сейчас, не стесняясь, дали волю всю ночь сдерживаемому недовольству, на все корки ругая тягостно-унылый банкет.

– Если б он хотя бы кормил гостей! – возмущался Бальб, невысокий, краснолицый холерик со злыми, подёрнутыми желтизной глазами. – А что мы ели? Клянусь жизнью, мне нечего вспомнить! Перепелиные яйца, что-то рыбное, потом птица какая-то неведомая, ну и, конечно, его неизменные яблоки.

– Из всего вышеперечисленного, – заметил Флакк, – он отведал только яблок. Признай по справедливости, что ест он ещё меньше, чем предлагает. По крайней мере, никому не придёт в голову сказать о нём, как о Вителлии, что своим аппетитом он пустил по миру всю империю.

– Да, и жаждой тоже, как ни велика она у него. То терпкое сабинское, которым он нас поил, стоит всего несколько сестерциев за амфору. Его пьют только возчики в придорожных тавернах. Всю ночь я мечтал о глотке густого фалернского из моих подвалов или сладкого коанского разлива года взятия Титом Иерусалима. Послушай, может быть, ещё не поздно? Давай смоем эту жгучую гадость с нёба.

– Ничего не выйдет. Зайди лучше ко мне и выпей горькой настойки. Мой греческий лекарь Стефанос знает чудодейственный рецепт от утреннего похмелья. Что? Тебя ждут клиенты? Ну, как знаешь. Увидимся в сенате.

Патриций вошёл в атриум[53], нарядно украшенный редкостными цветами и наполненный сладким многоголосьем певчих птиц. На входе в зал его поджидал готовый к исполнению своих утренних обязанностей юный нубийский раб Лебс. Он был одет в снежно-белую тунику и такой же тюрбан. Одной рукой мальчик держал поднос с бокалами, а в другой графин с прозрачной жидкостью, настоянной на лимонных корках.

Хозяин наполнил один из бокалов горькой ароматной микстурой и собирался уже выпить, но так и не донёс руку до рта, остановленный внезапным ощущением, что в доме у него произошло нечто из ряда вон выходящее. Всё вокруг него, казалось, кричало о случившейся беде: испуганные глаза чернокожего подростка, встревоженное лицо хранителя атриума, сбившиеся в кучку угрюмые и молчаливые ординарии во главе с прокуратором или мажордомом, собравшиеся приветствовать своего повелителя. Врач Стефанос, александрийский чтец Клейос, дворецкий Пром – все отворачивались и отводили глаза, лишь бы не встретить тревожно-вопросительный взгляд хозяина.