Центром этой ненависти была третья рота первого батальона, и именно в ту роту был зачислен Деннис Конолли. Товарищи его были поголовно кельты, католики и бывшие арендаторы. Что такое в глазах этих людей представляло собой британское правительство? Они отождествляли его с неумолимым помещиком, с полицейским, который всегда держал сторону помещика. В роте Деннис был не единственным членом Ирландской земельной лиги, не у одного него жажда кровной мести ожесточила сердце. В Ирландии шла настоящая гражданская война. Злоба порождала злобу. Помещик, во всеоружии своих прав, хлопотал только о себе и требовал того, что принадлежало ему по закону.

Но какое дело было до этого закона товарищам Денниса: Джиму Голану, Патрику Мак-Гвайру и Питеру Флину? Они хорошо помнили, как полиция срывала крыши с их домов, как их семьи вместе с убогим скарбом вышвыривали на улицу. Что было пользы говорить с ними о праве и законе? Страсти разгорелись, о справедливости забыли все – и помещики и арендаторы, – завязалась упорная, непримиримая, безжалостная борьба. Человек, которого ранили, забывает обо всём и чувствует только боль от своей раны. Солдаты третьей роты были именно такими ранеными людьми. Ненависть и злоба – вот что они чувствовали. Собранные в казармах в Фермое, они то и дело шептались по углам, устраивали тайные собрания в соседнем кабачке и перекидывались условными словечками. Военные власти вздохнули с облегчением, когда этих молодцов погрузили на пароход и отправили на действительную службу. Чем дальше такие господа от Англии, тем лучше. Пускай послужат.

– Мы знаем психологию ирландского солдата, – говорили воинские начальники. – И прежде приходилось отправлять на театр военных действий совсем плохие ирландские полки. Солдаты этих полков, отправляясь из Англии, говорили о врагах в таком тоне, точно это не враги, а их закадычные друзья. Но стоило ирландцам стать лицом к лицу с неприятелем – картина мгновенно менялась.

Вот эта картина в понимании британских командиров.

Битва начинается, офицеры, размахивая саблями и крича, бросаются вперёд. Что делается в эту минуту с ирландцем? Сердце его смягчилось, горячая кельтская кровь закипела, сердцем овладела безумная радость боя, ирландец бросается вперёд, а его товарищ, медлительный бритт, стоит, недоумевает и упрекает себя за то, что сомневался в патриотизме ирландца.

То же самое, по расчётам английского командования, должно было произойти и теперь. Но Деннис Конолли с товарищами рассуждал иначе.

Мартовское утро на восточной границе Нубийской пустыни. Солнце ещё не взошло, но небо уже окрасилось в нежно-алый цвет. На горизонте видно море; издали оно кажется длинной и узкой розовой лентой. У местности безотрадный вид. Зелень деревьев не оживляет этой необозримой пустыни. Куда бы ни обратить взор, всюду расстилается песчаная равнина, на которой кое-где попадаются чахлые кустики мимоз и тёрна. Кусты эти какого-то серого, пыльного, меланхолического цвета; жёлтый песок утомляет глаз. Только вдали белеет нечто, похожее на груду белоснежных камней, на низкую горку, но то не гора, то белые человеческие кости. Там лежит разгромленная армия.

Скучные, унылые тона, жалкие, сожжённые солнцем кусты, бесплодная, покрытая песком почва и, в конце концов, эти символы смерти! Да, пустыня производит впечатление кошмара.

В восьмидесяти милях от морского берега безотрадная равнина начинает подниматься вверх, образуя отлогий склон, который заканчивается красной базальтовой скалой, тянущейся зигзагообразно с севера на юг. Вздымаясь, она образует фантастический по своим очертаниям холм. На его вершине стояли в то мартовское утро трое арабских вождей – шейх Кадра из Хадендовы, начальник берберских дервишей Муса-Вад-Абурхегель и Гамид Вад-Гуссейн. Последний пришёл сюда со своими воинами с юга, из страны Баггарас. Вожди только что окончили утреннюю молитву. Поднявшись со своих ковриков, они, вытянув шеи, всматривались в даль. На их носатых лицах застыло свирепое выражение. Заря разгоралась, и предметы становились явственно зримы.

И вот над далёким морем показался верх красного солнечного диска, весь берег окрасился в ярко-жёлтый цвет, а раскинувшееся над ним небо стало ярко-голубым. Где-то очень далеко проглянула белая точка, это был город – большая группа белых домов; а дальше в море четыре крошечных, словно игрушечных, кораблика – три десятитонных транспортных корабля Её Величества и адмиральский флагман.

Но не на далёкий город, не на эти корабли и не на груды белых костей, что столь зловеще сверкают теперь внизу, в лощине, смотрят арабские вожди. В двух милях от вершины, в песке между мимозами, после вырубки кустов образовалось пустое пространство. И вот оттуда в тихом утреннем воздухе поднимаются вверх тонкие струйки синего дыма, слышится глухой рокот – голоса людей и рёв верблюдов. Но на расстоянии все звуки слабеют. Точно жужжание насекомых, доносятся они до арабов.

Начальник племени баггара прикрыл глаза смуглой, жилистой рукой и произнёс:

– Неверные приготовили себе утреннюю пищу. Воистину сон их был этой ночью нелёгок: Гамид и сто воинов обстреливали их лагерь всю ночь от восхода луны.

Шейх Кадра указал саблей на другую часть английского лагеря и сказал:

– Та же участь постигла и вон тех неверных. Днём они пили мало воды, а ночью имели мало покоя. Сыны пророка глядели неверным в глаза, и сердца неверных падали. Этот клинок выпил вчера много крови. И сегодня, прежде чем солнце успеет уйти от моря к горе, я опять сумею упиться кровью неверных!

– Но всё-таки это совсем другие люди, – сказал берберский дервиш, – хотя я и знаю, что Аллах отдал их нам в руки, но может случиться, что люди в больших шапках окажутся крепче и устойчивее проклятых солдат Египта.

– Молю Аллаха, чтобы ты оказался прав! – воскликнул вождь племени баггара, сверкая чёрными глазами. – Ведь я привёл с реки семьсот воинов не затем, чтобы они охотились за женщинами. Гляди, брат мой, неверные уже выступают в поле.

Из английского лагеря доносились звуки горна. Кусты, закрывавшие с одной стороны лагерь, исчезли, и маленькая армия начала медленно двигаться по долине. Выйдя на открытое пространство, англичане остановились. Косые лучи солнца заиграли на штыках и дулах винтовок. Ряды стали смыкаться. Большие шлемы вытянулись в одну сплошную белую ленту. Два красных пятнышка выделялись по обеим сторонам каре, которое двигалось вперёд, а ряды солдат в скучном жёлтом хаки почти сливались с песками пустыни.

В арьергарде двигались верблюды и мулы, на которых везли запасы и перевязочный материал. Справа и слева отряд сопровождала кавалерия. Впереди шла пехота, она медленно продвигалась по заросшей кустарниками лощине, останавливаясь на каждом пригорке и осторожно оглядывая всё кругом. Разведчики готовили дорогу тем, кто шёл по следам товарищей, кости которых белели впереди, у подножия горы.

Арабские вожди продолжали стоять на вершине; плотно сжав губы, они следили жадными глазами за движением этого тёмного, сверкавшего стальной щетиной пятна.

– А они куда тише наступают, чем солдаты из Египта, – пробурчал себе в бороду шейх Хадендовы.

– Но, может быть, они и отступают тише, брат мой, – ответил предводитель дервишей. – Ну да, впрочем, их немного. Самое большее три тысячи.

– А у нас десять тысяч! На копьях наших воинов почиет рука пророка, а наше знамя освящено его великим словом. Взгляни-ка на начальника неверных. Видишь, он едет с правой стороны и смотрит на нас в дальнозоркое стекло? Может быть, он увидит и вот это! – И араб помахал саблей в сторону небольшой кучки всадников, которая выделилась немного из четырёхугольника.

– Эге, да он кланяется, он машет рукой! – воскликнул дервиш. – А вот те, что в углу, наклонились и что-то делают. Ага!.. Клянусь пророком, я так и знал!

Пока дервиш говорил, в углу английского четырёхугольника показался густой клуб дыма, а затем над самыми головами разговаривавших вождей с сухим металлическим треском разорвался семифунтовый снаряд. Красные камни и осколки снаряда запрыгали кругом.