– Вы оскорбляете меня, – злобно прервала оратора прелестная мисс.

Помолчав, она прибавила:

– Нам будет необходимо свидеться завтра перед тем, как я приступлю к делу.

– Зачем?

– Потому что мне, пожалуй, понадобятся кое-какие дополнительные указания.

– Ладно. Значит, тут же, в полночь.

– Нет, только не здесь; это слишком близко к дому. Мы встретимся под большим дубом в начале аллеи.

– Где угодно, только помните одно: я отнюдь не намерен присутствовать в его комнате во время вашей операции.

– Мне этого и не нужно, – презрительно бросила она. – Ну, довольно. Мы переговорили обо всём.

Они пошли прочь, и хотя ещё продолжали разговор, я не стал слушать дальше. Как молния, пронёсся я через лужайку и добрался до двери, которую запер за собой на ключ.

Только войдя к себе и бросившись в кресло, я смог привести в порядок свои мысли и обдумать страшный разговор, который несколько минут назад слышал во тьме. Бóльшую часть этой ночи я провёл без сна, вдумываясь в каждое произнесённое заговорщиками слово и стараясь составить себе план действий на будущее.

Туги! Я уже кое-что слыхал об этих яростных фанатиках – жителях Центральной Индии, извращённая религия которых считает убийство ближнего драгоценнейшим даром, какой только может принести Создателю смертный.

Я припоминаю отрывок из сочинений полковника Медоус-Тэйлора, в котором идёт речь о тайнах тугов, об их организации, о непоколебимом фанатизме и о страшном роковом влиянии, которое кровавая мания производит на прочие их нравственные и умственные способности. Я припомнил даже, что «румаль», слово, часто встречавшееся в этой книге, должно было обозначать священный платок, которым они обыкновенно производили свою дьявольскую работу.

В момент разлуки с ними мисс Воррендер была уже почти взрослой женщиной, и потому нет ничего удивительного в том, что искусственной культуре не удалось вытравить из неё, дочери главного вождя тугов, плоды первоначального её воспитания и помешать фанатизму выказать себя в удобную минуту. По всей вероятности, обуреваемая фанатизмом, она и задушила своим страшным платком маленькую Этель, подготовив себе алиби; когда же Копперторну удалось раскрыть её тайну, он получил страшное оружие и отныне мог управлять ею как угодно – ради своих личных выгод, разумеется.

В этих племенах из всех смертных казней позорнейшей считается казнь через повешение; зная, что по законам Англии она подлежит за своё преступление именно такой казни, она, очевидно, была вынуждена подчиниться требованиям секретаря.

Что касается Копперторна, то, когда я обдумал то, что он наделал и что намерен сделать наперёд, я почувствовал к этому человеку величайшее отвращение. Он вызывал во мне ужас. Так вот как решил он отплатить старику за все его благодеяния! Вырвав у старика подпись, обеспечивавшую ему всё его состояние, хитроумный секретарь решил обезопасить себя от удовольствия получить сонаследника, что легко могло произойти ввиду симпатий старика к племяннику.

Всё это было само по себе страшной подлостью; но верхом подлости была идея отправить на тот свет дядю Джереми не своей собственной трусливой рукой, а воспользовавшись страшными религиозными суевериями этой несчастной, да ещё таким способом, чтобы отстранить от истинного виновника преступления всякое подозрение.

Я решил, что, как бы ни кончилось дело, секретарю не удастся избежать справедливого возмездия. Но что мне нужно для этого предпринять?

Знай я лондонский адрес моего друга, я послал бы ему рано утром телеграмму, и он успел бы приехать в Данкельтуэйт к вечеру. Но Джон, к сожалению, очень не любил переписки, и мы до сих пор не имели о нём никаких известий, несмотря на то что с его отъезда прошло уже несколько дней.

У нас в доме были три служанки, но ни одного мужчины, если не считать старика Джулиуса; среди соседей у меня не было ни одного знакомого, на которого я мог бы положиться. Впрочем, это было не так уж важно: я знал, что моего единоличного вмешательства будет вполне достаточно, чтобы расстроить весь замысел. Вопрос состоял в том, какие мне лучше принять меры. Сначала мне пришло в голову спокойно дождаться утра, а затем, никому ничего не говоря, отправить Джулиуса в ближайший полицейский участок с просьбой прислать двух констеблей, передать в их руки Копперторна и его соучастницу и рассказать всё, что я узнал об их замысле.

Однако, поразмыслив и оценив этот план действий, в конце концов я нашёл его совершенно непрактичным. Дело в том, что у меня нет против них никаких улик, кроме чисто голословного утверждения их преступности. Само собой, это утверждение покажется всем абсурдом. Кроме того, я вперёд угадывал, с каким невозмутимым видом полной невинности и каким уверенным тоном Копперторн отклонит обвинение, свалив его на недоброжелательство, которое я питаю к нему и к его соучастнице за их взаимную любовь. Я отлично понимал, как легко ему удастся уверить третье лицо, что я сочинил всю историю для того, чтобы подгадить ему – своему сопернику по амурной части, и как трудно будет мне доказать, что человек, имеющий наружность духовной особы, и молодая, одетая по последней моде женщина суть не что иное, как два хищника, вылетевших на охоту. Я чувствовал, что совершу большую ошибку, выдав себя прежде, чем буду держать дичь в руках.

Другой план состоял в том, чтобы ничего никому не говорить, а предоставить событиям идти своим ходом, держась в то же время наготове, чтобы вмешаться, как только улики станут более или менее вескими. Этот план как нельзя более соответствовал моей страсти к приключениям, а также должен был как будто привести к наилучшим результатам.

Улёгшись на рассвете в постель, я решил молчать и помешать осуществлению кровавого плана заговорщиков, рассчитывая лишь на собственные силы.

На другой день после завтрака дядя Джереми находился в весьма приподнятом настроении и во что бы то ни стало захотел прочесть вслух «Ченчи» Шелли – произведение, всегда приводившее его в восторг. Копперторн сидел около него, по обыкновению молчаливый, невозмутимый, непроницаемый, за исключением тех случаев, когда он издавал восклицания удивления и восторга. Мисс Воррендер была погружена в свои мысли; раз или два мне показалось, будто на её чёрных глазах мелькнула слезинка.

Я испытывал странное ощущение, наблюдая за этими тремя людьми и размышляя об их отношениях. Я искренно сочувствовал маленькому краснолицему старичку-хозяину с его странной причёской и старомодными манерами и давал про себя слово, что приложу все усилия, дабы спасти его от злодеев.

День тянулся невыразимо долго. Заниматься я был не в состоянии и проводил время, слоняясь по саду и по комнате. Копперторн сидел наверху с дядей Джереми, и я почти не видел его.

Раза два-три, когда я бродил по саду, мне повстречалась гувернантка с детьми; я каждый раз спешил удалиться и избежать разговора с нею. Я чувствовал, что не смогу скрыть внушаемый ею несказанный ужас и не показать, что мне известны события минувшей ночи. Она, вероятно, заметила, что я избегаю её: встретившись с ней глазами за завтраком, я заметил в её взоре огонёк удивления и злобы. Я поспешил отвести глаза в сторону.

Днём почтальон принёс мне письмо Джона, в котором тот извещал, в каком отеле остановился. Но теперь было поздно: он всё равно не поспел бы сюда к вечеру. Тем не менее я счёл своим долгом послать ему телеграмму, сообщив, что его присутствие крайне необходимо в Данкельтуэйте. Ради этого мне пришлось совершить длительную прогулку на вокзал, зато это путешествие помогло мне убить время; я почувствовал большое облегчение, когда услыхал треск аппарата, передающего мою телеграмму. На обратном пути я встретил на повороте в аллею старика Джулиуса, который был чем-то по-настоящему разгневан.

– Про мышей говорят, что одна приводит за собой целый выводок других, – обратился он ко мне, сняв шляпу. – То же самое можно сказать и про этих черномазых. – Он всегда неприязненно относился к гувернантке – за её «нахальную физиономию», как он выражался.