Доктору Риплею не пришлось услышать конца этой фразы. Он попытался было приподнять руку и пробормотать что-то в знак протеста, но в ту же минуту ощутил сладковатый запах хлороформа, и чувство необычайного покоя охватило его измученное тело. Ему казалось, что он погрузился в холодную прозрачную воду и опускается всё ниже и ниже плавно и без усилий в царство зеленоватых теней, а воздух сотрясается от гармоничного звона больших колоколов. Но вот он начал подниматься наверх, виски сдавила страшная тяжесть; и вот он оставил позади зеленоватый сумрак моря, и яркий дневной свет опять коснулся его глаз. Два блестящих золотых шара сияли перед его ослеплёнными глазами. Он долго щурился, желая понять, что это такое, пока наконец не сообразил, что это всего-навсего медные шары, укреплённые на столбиках его кровати, и что он лежит в своей собственной маленькой комнате; ему казалось, что вместо головы у него пушечное ядро, а вместо ноги – кусок железа. Повернув голову, он увидел склонившееся над ним спокойное лицо докторши.

– А, наконец-то! – сказала она. – Я всю дорогу не давала вам очнуться. Я знаю, как мучительна тряска при переломе. Ваша нога в лубке. Я приготовила вам снотворное. Сказать вашему груму, чтобы он съездил завтра утром за доктором Гортоном?

– Я предпочёл бы, чтобы меня продолжали лечить вы, – сказал доктор Риплей слабым голосом, – вы ведь отобрали у меня всех пациентов, возьмите же и меня впридачу, – прибавил он с нервным смешком.

Не слишком приветливая речь, но когда она отошла от постели больного, её глаза светились не гневом, а состраданием.

У доктора Риплея был брат, Вильямс, – младший хирург в лондонском госпитале. Получив известие о несчастии с братом, он сейчас же приехал в Гэмпшир. Услышав подробности, он удивлённо приподнял брови.

– Как! У вас завелась одна из этих! – воскликнул он.

– Я не знаю, что бы я делал без неё.

– Не сомневаюсь, что она хорошая сиделка.

– Она знает своё дело не хуже нас с тобой.

– Говори только за себя, Джеймс, – ответил лондонец, презрительно фыркнув. – Но если даже мы оставим в стороне данный случай, то ты не можешь не сознавать, что медицина – профессия, совсем не подходящая для женщины.

– Так, значит, ты полагаешь, что ничего нельзя сказать в защиту противоположного мнения?

– Великий Боже! А ты?

– Ну, не знаю. Но вчера вечером мне пришло в голову: а вдруг наши взгляды на этот предмет несколько узки?

– Вздор, Джеймс! Женщины могут получать премии за лабораторные занятия, но ведь ты знаешь не хуже меня, что в критических обстоятельствах они совершенно теряются. Ручаюсь, что перевязывая твою ногу, эта женщина страшно волновалась. Кстати, дай-ка я посмотрю, хорошо ли она её перевязала.

– Я предпочёл бы, чтобы ты её не трогал, – сказал больной. – Мисс Смит сказала, что всё в порядке.

Вильямс казался глубоко оскорблённым.

– Если слово женщины для тебя значит больше, чем мнение младшего хирурга лондонского госпиталя, то, разумеется, мне остаётся только умолкнуть, – сказал он.

– Да, я предпочитаю, чтобы ты не трогал её, – твёрдо сказал больной.

В тот же вечер доктор Вильямс Риплей, пылая негодованием, вернулся в Лондон.

Докторша крайне удивилась, что брат Риплея так скоро уехал.

– Мы с ним слегка поспорили, – сказал доктор Риплей, не считая нужным вдаваться в подробности.

В течение целых двух долгих месяцев доктору Риплею приходилось ежедневно общаться со своей соперницей, и он узнал много такого, о чём раньше и не подозревал. Она оказалась прекрасным товарищем и самым внимательным врачом. Её короткие визиты были для него единственной отрадой в длинные скучные дни, которые он поневоле проводил в постели. У неё были те же интересы, что и у него, и она могла говорить обо всём, как равный с равным. И тем не менее только совершенно лишённый чуткости человек мог бы не заметить под этой сухой и серьёзной оболочкой нежной женственной натуры, сказывавшейся и в её разговоре, и в выражении голубых глаз, и в тысяче других мелочей. А он, несмотря на некоторую примесь фатовства и педантизма, ни в коем случае не был лишён чуткости и был достаточно благороден, чтобы признаться в своих заблуждениях.

– Не знаю, как мне оправдаться перед вами, – застенчиво начал он однажды, когда его выздоровление подвинулось вперёд уже настолько, что он мог сидеть в кресле, заложив ногу на ногу, – но я чувствую, что я был совершенно не прав.

– В чём же именно?

– В своих воззрениях на женский вопрос. Я привык думать, что женщина неизбежно теряет часть своей привлекательности, посвящая себя такой профессии, как медицина.

– Так вы больше не считаете, что женщины-врачи становятся какими-то бесполыми существами? – воскликнула она.

– Пожалуйста, не повторяйте моего идиотского выражения.

– Я так рада, что помогла вам изменить свои взгляды на этот вопрос. Наверное, это самый искренний комплимент, какой только мне приходилось слышать.

– Как бы то ни было, а это правда, – сказал он и потом всю ночь был счастлив, вспоминая, как вспыхнули румянцем её бледные щёки и какой прекрасной она казалась в ту минуту. Он уже давно понял, что она такая же женщина, как и другие, и не мог уже более скрывать от себя, что для него она стала единственной. Ловкость, с которою она перевязывала его ногу, нежность её прикосновения, удовольствие, которое ему доставляло её присутствие, сходство их вкусов – всё, вместе взятое, совершенно изменило его отношение к ней. Тот день, когда она в первый раз не приехала к нему в обычное время – ему уже не нужны были ежедневные перевязки, – был для него печальным днём. Но намного страшнее была мысль, что наступит время – а он чувствовал, что это время близко, – когда ему больше не понадобится её помощь и она прекратит свои визиты. Наконец настал день, когда она приехала к нему в последний раз. Увидев её, он почувствовал, что от исхода этого последнего свидания зависит всё его будущее. Он был человек прямой и потому, когда она начала проверять его пульс, взял её за руку и спросил, не согласится ли она стать его женой.

– И соединить свою практику с вашей? – сказала она.

Он вздрогнул, оскорблённый и опечаленный её вопросом.

– Как можете вы приписывать мне такие низкие мотивы? – воскликнул он. – Я люблю вас самою бескорыстною любовью.

– Нет, я была не права. Я сказала глупость, – проговорила она, отодвигая свой стул несколько назад и ударяя молоточком по его колену. – Забудьте мои слова. Я не хотела огорчать вас, и, поверьте, я высоко ценю честь, которую вы оказали мне своим предложением. Но то, чего вы хотите, совершенно невозможно.

Если бы он имел дело с другой женщиной, он, вероятно, стал бы убеждать и настаивать, с нею же – он инстинктом чувствовал это – такая тактика была совершенно бесполезна. В тоне её голоса чувствовалась непоколебимая решимость. Он ничего не сказал и с убитым видом откинулся на спинку своего кресла.

– Мне очень жаль вас разочаровывать, – сказала она. – Если бы я догадывалась о вашем чувстве, я сказала бы вам раньше, что решила всецело посвятить себя науке. Есть столько женщин, созданных для брака и так мало мечтающих о биологических исследованиях. Я останусь верна своему призванию. Я приехала сюда в ожидании открытия Парижской физиологической лаборатории. На днях мне сообщили, что там для меня есть вакансия, и, таким образом, кончится моё вторжение в вашу практику. Я была к вам так же несправедлива, как и вы ко мне. Я считала вас ограниченным педантом, человеком, у которого нет никаких достоинств. Пока вы болели, я узнала и оценила вас, и я навсегда сохраню воспоминание о нашей дружбе.

И вот через несколько недель в Хойланде опять остался один врач – доктор Риплей. Но обитатели деревни заметили, что за несколько месяцев он сильно постарел, что в его голубых глазах застыло выражение затаённой тоски, а интересные молодые леди, с которыми сталкивал его случай или заботливые деревенские маменьки, возбуждали в нём ещё меньший интерес, чем прежде.