– Отталкивает? Напротив, – возразил я, – она меня чрезвычайно привлекает.

– Моя спальня – вторая слева, и если вы почувствуете, что вам необходимо общество, позовите меня, я тотчас буду здесь.

– Надеюсь, мне не придётся тревожить ваш сон.

– Я вряд ли буду спать. У меня бессонница. Так что зовите меня, не церемоньтесь.

Условившись таким образом, мы вернулись в гостиную, где нас ждала леди Холден, и стали беседовать о предметах не столь серьёзных.

Когда я сказал дяде, что с удовольствием приму участие в ночном приключении, это вовсе не было бравадой. Я никогда не стал бы утверждать, что я сильнее или храбрее кого бы то ни было, но когда вы уже сталкивались со сверхъестественным, у вас пропадает тот смутный необъяснимый ужас перед неведомым, который трудно вынести человеку с воображением. Человеческая душа не способна испытывать более одного сильного чувства одновременно, и если вас переполняет любопытство или нетерпение учёного, для страха просто не остаётся места. Правда, дядя мне признался, что и сам когда-то придерживался таких же взглядов, но я рассудил – ещё неизвестно, что именно надорвало его психику – сорок лет работы в Индии или нервное потрясение, которое ему пришлось пережить. У меня, во всяком случае, нервы железные, голова холодная, и потому я закрыл за собой дверь лаборатории, чувствуя волнение и азарт охотника, который подстерегает дичь, снял обувь и пиджак и прилёг на покрытую ковром кушетку.

Лаборатория оказалась далеко не самой удобной спальней. Сильно пахло разными химическими реактивами, особенно остро ощущался метиловый спирт. Да и обстановка не располагала к отдыху. Взгляд мой упирался в отвратительный ряд стеклянных сосудов с поражёнными болезнью тканями и органами, которые когда-то доставили людям столько страданий. Окно было без штор, и в комнату лился белый свет почти полной луны, на противоположной стене горел серебряный квадрат с чёрным ажурным узором решётки. Когда я погасил свечу, это единственное яркое пятно во тьме комнаты сразу же вызвало у меня тревогу: мне стало жутковато. В старом доме застыла мрачная, ничем не нарушаемая тишина, я слышал тихий шёпот деревьев в саду. Может быть, эта вкрадчивая колыбельная убаюкала меня или сказалась усталость трудного дня, но только я задремал, проснулся, снова задремал, долго боролся со сном, и всё-таки он меня сморил – глубокий, без сновидений.

Проснулся я от какого-то звука в комнате и тотчас же приподнялся на локте. Прошло несколько часов, потому что лунный квадрат сполз по стене вниз и в сторону и теперь косо лежал в ногах моей кушетки. Остальная часть комнаты была погружена в непроглядный мрак. Сначала я в нём ничего не мог разглядеть, но постепенно глаза привыкли к слабому свету, и хотя я весь трепетал от азарта исследователя, сердце моё дрогнуло: что-то медленно двигалось вдоль стены. Вот я расслышал тихое шарканье словно бы войлочных туфель, с трудом различил силуэт человека, крадущегося со стороны двери. Вот он вступил в полосу лунного света, и стало ясно видно и его самого, и его одежду. Это был мужчина, невысокий и коренастый, в просторном тёмно-сером балахоне до пят. Луна осветила половину его лица, и я увидел, что оно тёмно-коричневого цвета, а чёрные волосы собраны на затылке в пучок, как у женщины. Он медленно продвигался вперёд, глаза его были устремлены на ряд банок, в которых хранились печальные реликвии людских страданий. Он внимательно рассматривал сосуд за сосудом. Дойдя до конца полки, который находился прямо против моей кушетки, он остановился, взглянул на меня, в отчаянии воздел руки и исчез – как сквозь землю провалился.

Я сказал, что он воздел руки, но когда его руки взметнулись вверх в жесте отчаяния, я заметил странную особенность. У него была только одна кисть! Широкие рукава соскользнули к плечам, и левую кисть я разглядел ясно, а вот вместо правой была безобразная узловатая культя. Больше он ничем не отличался от индусских слуг сэра Доминика, а видел я его и слышал так ясно, что готов был принять за одного из них, – наверное, ему что-то понадобилось в моей комнате, и он зашёл сюда. Лишь его неожиданное исчезновение навело на недобрые мысли. Я вскочил с кушетки, зажёг свечу и внимательно осмотрел всю комнату. Никаких следов моего гостя; и я был вынужден признать, что его появление действительно противоречило законам природы. Остаток ночи я пролежал без сна, но никто меня больше не тревожил.

Встал я, по обыкновению, рано, но дядя оказался ещё более ранней пташкой – он уже расхаживал взад и вперёд по лужайке возле дома. Когда я вышел на крыльцо, он в волнении бросился ко мне.

– Ну что, вы видели его? – крикнул он.

– Однорукого индуса?

– Именно.

– Видел.

И я рассказал ему всё, что произошло ночью. Выслушав, он повёл меня в свой кабинет.

– Скоро завтрак, но у нас ещё есть немного времени, – сказал он. – Я успею объяснить вам это необыкновенное явление – насколько вообще можно объяснить то, что не имеет объяснения. Для начала открою вам, что вот уже четыре года этот человек приходит ко мне каждую ночь и будит, где бы я ни находился: в Бомбее ли, в каюте парохода или здесь, в Англии, и вы поймёте, почему я сам превратился чуть ли не в привидение. Каждую ночь происходит одно и то же. Он появляется подле моей кровати, сердито трясёт меня за плечо, потом идёт из спальни в лабораторию, медленно проходит возле полки с моими банками и исчезает. Почти полторы тысячи ночей, и всегда одно и то же.

– Что ему нужно?

– Он приходит за своей рукой.

– За своей рукой?

– Да, я сейчас расскажу, как всё случилось. Лет десять назад меня пригласили в Пешавар проконсультировать больного, и, пока я был там, попросили осмотреть руку одного туземца, который шёл с афганским караваном. Туземец этот был из какого-то племени горцев, которое живёт бог знает где – далеко за Гиндукушем. Говорил он на исковерканном пушту, понять его было очень трудно. У него оказалась саркома одного из пястных суставов, и я ему объяснил, что придётся отнять кисть, иначе он умрёт. Уговаривал я его очень долго, и наконец он согласился на операцию, а когда я её сделал, он спросил, какое вознаграждение я с него потребую. Бедняга был чуть ли не нищий, о каком вознаграждении могла идти речь, и я в шутку сказал, что платой будет его рука, она пополнит мою коллекцию опухолей.

К моему удивлению, он решительно отказался и объяснил, что, когда человек умирает, все части его тела должны быть похоронены вместе, это очень важно – ведь, согласно его религии, душа потом воссоединяется с телом и ей нужен удобный дом. Конечно, это одно из древнейших верований человечества, сходные представления были и у египтян, потому-то они и бальзамировали своих покойников. Я ответил ему, что рука всё равно отрезана, и поинтересовался, как же он собирается её хранить. Он объяснил, что поместит её в соляной раствор и будет всюду возить с собой. Я предложил оставить её в моей коллекции – тут уж она точно не потеряется, к тому же в моих растворах сохранится лучше, чем в соляном. Убедившись, что я и в самом деле намерен бережно хранить руку, он тотчас же согласился. «Но помните, сагиб, – сказал он, – когда я умру, я приду за ней». Я засмеялся в ответ на те слова, и тем всё кончилось. Я вернулся в Бомбей, а он, без сомнения, поправился и смог продолжить своё путешествие в Афганистан.

Вчера я уже говорил вам, что в моём доме в Бомбее случился пожар. Сгорело больше половины, и к тому же сильно пострадала моя коллекция поражённых органов и тканей. То, что вы видели, лишь жалкие остатки. Среди погибших экспонатов оказалась и рука горца, но в то время я не придал этому большого значения. С той поры прошло уже шесть лет.

А четыре года назад, через два года после пожара, я проснулся однажды ночью оттого, что кто-то изо всех сил дёргает меня за рукав. Я сел, решив, что это меня будит мой любимый мастиф. Но вместо собаки увидел моего давнего пациента-индуса в длинном сером балахоне, какие носят люди его племени. Он с укором глядел на меня, показывая свою культю. Потом подошёл к моим банкам, которые стояли тогда у меня в комнате, внимательно осмотрел каждую, сердито взмахнул руками и исчез. Я понял, что он только что умер и пришёл за рукой, которую я обещал свято хранить для него.