— Ализас, не ругайся.

— Поцелуй, где свищет.

Мальчишки опять засмеялись над таким хорошим ответом «бабе», а Ализас прыгал все проворнее, щелкая зубами от холода. Наконец не вытерпел, махнул в ольшаник. Там сгреб в кучу прошлогодние листья, сунул в них ноги, похлопывал ладонями по голяшкам — разгонял кровь. А сверху опять ударил град и опять землю устлал грязно-белым покровом. От холода у Ализаса все зашлось.

— Аа-а!.. — кричал он, притопывая. — А-а-а, а-а-а! Чтобы у тебя и холодной картошки не было пожрать, чтоб тебе самому, чертово отродье, и твоей жене, и твоим детям, выродкам, всю жизнь задом наперед ходить! А-а! Чтобы у тебя нитки не было дырявую ширинку зашить!..

Аквиля встала с камня, подошла ближе.

— Возьми мои постолы, — сказала, не глядя на Ализаса. — Посиди в них… А я так посижу. Бери!

— Сунь свои постолы себе в зад!..

Мальчишки теперь уж хохотали и корчились от восторга. И вдруг кто-то крикнул:

— Мендель! Мендель едет! Готовьте кнуты!..

Ребятишки загалдели, загомонили. Кто искал подходящего камня, кто науськивал собаку:

— Рыжка, вузы его, жида, вузы!

По дороге из местечка шла подвода. Загнанная сивая кляча почти стояла на месте и терлась сдвинутыми коленями передних ног, выбрасывая копыта в стороны. Голова опущена, спина натерта седелкой, ребра как решетины. А уж упряжь, упряжь! Хомут ношеный-переношенный, вместо оглобель какие-то узловатые веревки, дуга треснула посередине, лишь кольца удил позвякивают, мотаются. В телеге, на нескольких телячьих шкурах и мешке вонючих тряпок, восседал Мендель, весь обросший огненно-рыжими волосами.

— Тпр-р-у, тпрр-р-ру!.. — крикнул он, поравнявшись с нами и туго натягивая вожжи. — Тпр-р-р, говорю…

Кляча не слушалась Менделя, только ниже опустила голову и по-прежнему терла коленями, вовсе не думая останавливаться. Мендель выскочил из телеги, схватил клячу под уздцы.

— Тпр-р-р, тпр-р-р, говорю!

Кляча сделала еще несколько шагов, вздернула голову и остановилась. Мендель перевел дух, подошел к Ализасу.

— Ализ, с чего ты кричишь, Ализ?

— Да с того, что ты дурень, вот и и кричу. Что ты дурень!..

Мендель просиял, поглядел на нас всех, потом опять на Ализаса.

— Уй-вей, какой он умный мальчик! — воскликнул он восхищенно. — Уй-уй-уй, какой умный мальчик.

— Почему умный? — не понял я.

— Он увидел, что я дурень. У него ноги замерзли, а я: чего кричишь, Ализ? Нет, он умный мальчик.

Весело отвернул длинные полы своего лапсердака, присел на корточки возле Ализаса, чмокая губами от восхищения.

— На тебе спички, Ализ. Чирк — горит, Ализ. Чирк — и не холодно. На тебе полный коробок спичек, Ализ.

— Своей Саре неси, — оттолкнул наотмашь Ализас.

— У меня еще есть, Ализ. У меня полный воз спичек, ты не бойся. Будет и Саре, и мне, а это тебе, Ализ. Бери.

— Бери, раз дает человек! — крикнула Аквиля. — Еще ломается.

— Не человек дает, а жид дает, — выставив лоб, как козел, пробурчал Ализас.

Аквиля опять поднялась.

— Дай мне спички, Мендель, — протянула она руку. — Разведу огонь, обогрею этого дурака.

— Только тронь! — крикнул, вдруг разъярившись, Ализас.

Мендель улыбнулся. Оттопырил карман сермяги Ализаса, бросил туда спички и встряхнул, чтобы упали глубже.

— А где твой нож, Ализ?

— Убирайся отсюда, жид проклятый. И чего пристал? Вот как шибану камнем!..

— Опять Индришюс отобрал, уй-вей, опять ты без ножа, Ализ…

Опустил руку в карман, вытащил оттуда складной нож, повертел в руках, словно решая — дать или не дать.

— На тебе нож, Ализ. Новый, большой нож: тут отогнуть, тут загнуть, тут на веревочке привязать, Ализ. Бери этот нож, Ализ. Петля есть привязать!

Петля на самом деле была. И нож был такой, что мы только рты поразевали. Большой, с блестящим черным черенком, с двумя лезвиями по обоим концам, а по ребру еще вился пробочник и еще вострое шило: можно прокалывать дырки на постолах, сапоги с голенищами можно шить с таким ножом! Ализас забыл про холод, забыл, что Мендель жид и что все мы глядим на него. Одной рукой он отталкивал нож, другой — тянул к себе и улыбался, совсем как глупенький. Мендель встал, одернул полы.

— Ну, Ализ, палец себе не порежь. Нож в руке держи, разум в голове держи. Так будет хорошо. Строгай и для себя, и Индришюсу что-либо выстрогай. Не будешь строгать — опять отберет у тебя нож, Ализ.

— Я ему гроб выстрогаю!

— Если не будешь строгать, нож отберет, Ализ, — горько улыбнулся Мендель.

Взяв вожжи, Мендель стегнул клячу кнутом. Та и ушами не повела — как стояла, так и продолжала стоять.

— Нио, нио!.. — кричал Мендель, хлеща животину кнутом. — Нио, тебе говорят! И чтоб его черт, такого коня! Останавливаешь — не остановится, когда опять трогаешь — не трогается. Нио!..

Мендель слез с телеги, подтолкнул плечом оглоблю. Кляча зашевелилась, словно проснувшись, и стала тереть коленями передних ног, но все не трогалась с места.

— Нио, нио!.. — кричал Мендель, вскакивая в телегу и явно опасаясь, что сивка остановится. — Нио!..

Уже далеко в лес утащился он по дороге, уж и совсем пропал из глаз на повороте, а по полям еще разносился его голос:

— Нио, нио!..

Вскоре в ольшанике уже пылал веселый костер. Обступили мы Ализаса. Глаз нельзя было оторвать от ножа. И нельзя было выпустить его из рук, не согнув еще раз и опять не отогнув, все слушал бы, как туго ложится лезвие на место: щелк-щелк. А сын Алешюнаса, парнишка ростом почти с Ализаса, всегда с презрительно сморщенным носом, не утерпел:

— Так ты, может, Менделево дитё, что он тебе дал? Жидовский дитё ты, может, а?

Ализас выпрямился. Золотистые веснушки резко выступили на его побледневшем лице. Шагнул он вперед, тихо спросил:

— Чье я дитё?

И опять тишина. У Алешюнаса глаза забегали, как испуганные мышата.

— Тогда молчи, — сказал Ализас так же тихо, как и спросил.

И начал натачивать нож.

Наточил он нож так, что им можно было перерезать в воздухе падающий волос. Привязал его новой веревочкой к петлице пиджака и больше уж никому не давал в руки.

И опять бежали дни. На буграх, на солнечных косогорах, в ложбинах речки Вирвинты все гуще пробивалась травка, даже подорожник распустил запоздалые упругие листочки, на холме показались ростки золототысячника, раскрывал пахучие цветы чабрец. Стадо с каждым днем успокаивалось: остановится на горке и топчется на месте, как ни посмотришь — все ладно и ладно, не надо подходить, и зеленя далеко. Поэтому мы разводили костры, прыгали через огонь, делали ивовые свирели. И всё гадали: кого наймут к нам в старшие пастухи? Может, шестипалого Минкуса, может, долгоносого Пранулиса, а может, опять Сялёниса, окрещенного подпасками «Лишаем» — за его малый рост и чрезвычайно красный нос.

— Если Лишая — ой-ой! — горевали те, кто пас с ним в прошлом году. — Ошалеть с ним можно.

И рассказали, как за каждый пустяк Лишай лупил мальчишек кнутом, как он ежедневно, отпустив их на завтрак, шел в местечко «голосовать». Власть уж третий год, как была выбрана, а он ходил и ходил «голосовать», пока мужики не застали его без портков у бобылки, развеселой вдовы, — местечковой самогонщицы. Из-за этого потом нельзя было при Лишае упоминать о портках — живо отделает кнутом по мягкому месту…

Ализас сидел поодаль, что-то вырезывал ножом, который ему подарил Мендель, и усмехался, слушая разговоры подпасков.

— Лишая наймут, — сказал он уверенно.

— Не ври.

— Лишая наймут.

— Сам ты — лишай. Откуда знаешь?

— Увидите.

— Чтоб ты сдох со своим Лишаем. С этим лохмотником беспорточным, с раскорякой, сквернавцем этим! Опять на нашу шею? Кто тебе сказал?

— Увидите, — спокойно промолвил Ализас, не переставая вырезывать по свилеватому[26], толстому яблоневому суку. И пояснил: — Лишай дешевый, сколько ни дадут — за столько и идет. И возьмут Лишая, увидите.