Визит Гумилева к Брюсову зафиксирован в дневнике мэтра:
15 мая. Приезжал в Москву Гумилев. Одет довольно изящно, но неприятное впечатление производят гнилые зубы. Часто упоминает о “свете”. Сидел у меня в “Скорпионе”, потом я был у него в какой-то скверной гостинице близ вокзалов. Говорили о поэзии и оккультизме. Сведений у него мало. Видимо, он находится в своем декадентском периоде. Напомнил мне меня 1895 года.
Юноша бледный со взором горящим… Бледный юноша с глазами гуся… Сходство налицо.
Гумилев был в восторге от радушного приема, оказанного ему “дорогим Валерием Яковлевичем”. Должно быть, тот и был ласков – но (как видно из его собственной записи) домой ученика не позвал, хотя юноша, видимо, как раз больше всего нуждался (с дороги-то) в домашнем уюте и горячем ужине. В буржуазном доме Брюсова это было всегда; впрочем, возможно, как раз в этот период его семейная жизнь усложнилась: в разгаре был его обсуждавшийся “всей Москвой” роман с Ниной Петровской.
Может быть, впрочем, если бы Гумилев “с близкого расстояния” увидел брюсовский быт, так контрастирующий с теми мрачными духовными безднами, на причастность к которым редактор “Весов” претендовал, – его восторг перед мэтром поумерился бы. “Черный маг” – и самодовольный рантье, виртуозно играющий в преферанс… Может быть, Гумилев увидел бы Брюсова с той же жесткой отчетливостью, с которой увидел его Ходасевич, тоже ходивший у него в учениках. Но Гумилев смотрел на мэтра издалека, и его образ остался облагороженным, избавленным от снижающих бытовых черт. Молодой царскосел готов был защищать учителя от нападок – и видел в нем то, что хотел видеть:
Последнее время часто слышатся нападки на Брюсова из самых противоположных лагерей. Его упрекают в гордости, в самомнении, в презрении к реальной жизни. В этом нет ничего удивительного. Уже давно люди привыкли считать поэтов чиновниками литературного ведомства, забыли, что духовно они ведут свой род от Орфея, Гомера и Данте. Брюсову поставлено в вину, что он это вспомнил.
Судя по всему, ничто в Москве, кроме “Весов” и “Скорпиона”, внимание Гумилева не задержало. До конца жизни он бегло побывал в Первопрестольной еще несколько раз, но все его визиты свелись к сугубо литературному общению. Этого города для него как будто не существовало. Нет ни строки – пусть даже негативно окрашенной, – относящейся к Москве, в его стихах. Лишь в одной из его статей упоминается “скромная Москва”, противопоставленная “пышному Багдаду”. Использовавший как материал для творчества чуть ли не все увиденное и прочтенное, он мимо этого материала прошел, не заметив его.
Из Москвы Гумилев отправился в Березки (пострадавшие от поджогов в 1905 году и вскоре проданные); какое-то время он провел в Петербурге и в Царском. Более подробных свидетельств об этом времени – с конца мая по начало июля 1907-го – нет. В начале июля он отправился в Севастополь, где проводила лето Анна Горенко. По-видимому, там, на даче Шмидта, произошел очередной разрыв. Анна берет назад данное слово, помолвка расторгается. Тяжесть этого известия (которое Гумилев должен был предчувствовать – он виделся с Анной в апреле-мае и не мог не заметить тех смятения и неуверенности, которые скользят в ее письмах Штейну) усилилась тем, что именно на даче Шмидта Гумилев “из разговоров” (вероятно, из своих разговоров с Анной) понял, что она “не невинна”. О том, что между их разлукой в 1905 году и встречей весной 1907-го у Анны был роман – серьезный роман со взрослым мужчиной, он до сих пор не догадывался. Имя своего соперника он не узнал и сейчас – и никогда не заговаривал об этом с Анной. “Кто был первый”, он спросил у нее в 1918-м – в день развода. Она назвала имя: это давно уже не имело никакого значения.
Ахматова рассказывала Лукницкому, что
на даче Шмидта у нее была свинка и лицо ее было до глаз закрыто – чтобы не было видно страшной опухоли… Николай Степанович просил ее открыть лицо, говоря: “Тогда я вас разлюблю!” Анна Андреевна открывала лицо, показывала… “Но он не переставал любить меня! Только говорил: “Вы похожи на Екатерину II”[45].
Об этом эпизоде мы уже упоминали. Кроме того, известно, что Гумилев сжег свою пьесу “Шут короля Батиньоля”, на которую возлагал большие надежды и которую Анна отказалась слушать. А все же их духовное и интеллектуальное общение продолжается. В частности, Гумилев перед отъездом дарит Анне книгу Папюса. Ахматова рассказывала об этом Лукницкому, но едва ли прочитала оккультное сочинение. Во всяком случае, для ее поэзии это чтение никак не пригодилось.
Из Севастополя, не заезжая в Петербург, кораблем “Олег” молодой поэт отплыл во Францию. 3 августа (21 июля старого стиля) он пишет Брюсову: “После нашей встречи я был в Рязанской губернии, в Петербурге. Две недели прожил в Крыму, неделю в Константинополе, в Смирне, имел мимолетный роман с какой-то гречанкой, воевал с апашами в Марселе и только вчера не знаю как, не знаю зачем очутился в Париже”. К сожалению, мы мало знаем об этом путешествии Гумилева, особенно о его жизни в Константинополе и Смирне – первом соприкосновении с миром Восточного Средиземноморья, Леванта, не считая, конечно, грузинской юности. “Роман с гречанкой” вызывал у Ахматовой сомнения: “С какой-то!.. Во всяком случае Николай Степанович на том же пароходе уехал из Смирны, потому что на письмах был знак того же парохода”. Не очень понятно, почему Гумилев (как правило, не рассказывавший знакомым и даже друзьям о своих отношениях с женщинами) счел необходимым поведать Брюсову о “мимолетном романе с какой-то гречанкой”. Можно предложить одно удовлетворительное объяснение: будущий неутомимый ловелас в двадцать один год, несмотря на баронессу Орвиц-Занетти и всех царскосельских гимназисток, был еще, в отличие от своей возлюбленной, “невинен”. В Смирне он (обиженный и уязвленный тем, что узнал на даче Шмидта) спешно потерял девственность с первой же портовой девицей. О таком важном событии, конечно, подмывает рассказать хоть кому-то.
В конце 1980-х возникла версия, согласно которой в 1907 году Гумилев побывал и в Африке (по крайней мере в Египте). Впервые ее высказал В. Бронгулеев в предисловии к публикации части “Африканского дневника” (Наше наследие. 1988. № 1). Это предположение поддержали Е. Е. Степанов (“Хроника жизни Гумилева”, в трехтомном Собрании сочинений поэта. М., 1991), И. А. Панкеев, В. П. Петрановский. Сведения об этом путешествии попали во многие общедоступные издания. Правда, возможность египетского путешествия в 1907 году отрицает А. Б. Давидсон, специально занимавшийся африканскими сюжетами биографии поэта.
Что говорит в пользу этой версии? Например, стихотворение “Эзбекие”:
Как странно – ровно десять лет прошло
С тех пор, как я увидел Эзбекие,
Большой каирский сад, луною полной
Торжественно в тот вечер освещенный.
Я женщиною был тогда измучен,
И ни соленый, свежий ветер моря,
Ни грохот экзотических базаров,
Ничто меня утешить не могло.
О смерти я тогда молился Богу
И сам ее приблизить был готов.
“Эзбекие” напечатано в книге “Костер” летом 1918 года, значит, написано не позже весны этого года. Июль 1917-го – возможная дата, а октябрь 1918-го (десятителетие первого несомненного путешествия Гумилева в Египет) – уже нет.
