Впрочем, в тот момент Гумилева, вероятно, больше заботили отношения с Анной Горенко. По Лукницкому, они (кроме домов Штейнов и Анненских) ходили на гастрольные выступления Айседоры Дункан, участвовали в неком любительском спектакле в клубе на Широкой улице и даже в спиритических сеансах у Бернса Мейера. Спиритизм был в большой моде еще с 1880-х годов – когда Толстой высмеял его в “Плодах просвещения”. Эта “прикладная магия” комфортно соединяла позитивистский дух второй половины XIX века и тягу к неведомому, характерную для новой эпохи. “Спиритические силы со временем будут изучены и, может быть, даже найдут применение в технике, подобно пару и электричеству”, – говорил Брюсов юному Ходасевичу. Трудно сказать, что имелось в виду: не повозки же, запряженные духами? Редактор “Весов” не только сам был завсегдатаем медиумических сеансов, но и писал страстные статьи в защиту спиритической практики в журнале “Ребус”. В бормотании медиумов он склонен был слышать “разумные духовные сообщения из иной области бытия”.
Как указывает Р. Д. Тименчик[31], Гумилев попросил Дешевова расписать стены его комнаты видами “подводного царства”. Анна была изображена в виде русалки – должно быть, не очень удачно: очевидец (Лев Аренс) принял ее за “водяного”.
Один эпизод отношений Анны Горенко и Гумилева, относящийся к той поре, зафиксирован в мемуарах поэта Всеволода Рождественского, сына царскосельского священника (и законоучителя в мужской гимназии) и брата Платона Рождественского, одноклассника Гумилева. Обо всем, относящемся к юности Гумилева, Рождественский (родившийся, как и Голлербах, в 1895 году) говорит понаслышке и с неточностями в деталях. Тем не менее в данном случае он ссылается на свою старшую сестру – и то, что он рассказывает, похоже на правду.
Был день рождения Ани, в доме собрались ее юные приятельницы и приятели – и все с подарками и цветами. Несколько запоздав… явился расфранченный Коля с таким же пышным букетом. Мать Ани, Инна Эразмовна… сказала не без иронии: “Ну вот и Коля, и уже седьмой букет у нас на столе. Ставьте его сюда в дополнение к остальным!” Коля обидчиво вспыхнул, но, не сказав ни слова, присоединил свой букет к уже стоявшим. Некоторое время он сидел молча, а потом вдруг исчез… Через полчаса Коля появляется с таким же пышным букетом. “Как мило, Коля, с Вашей стороны осчастливить нас и восьмым букетом!” – рассмеялась И. Э. “Простите, – холодно отчеканил Коля, – это – не восьмой букет, это – цветы императрицы!” Оказывается, он перелез через дворцовую решетку “Собственного сада” и опустошил значительную часть клумбы под самыми окнами флигеля Вдовствующей.
Обстоятельство, заставляющее все же усомниться в этом эпизоде (сам Рождественский подчеркивает его легендарность), – топографическое. “Собственный садик” (огороженная и закрытая для посещения часть Екатерининского парка) находился от дома Шухардиной на расстоянии по меньшей мере получаса хода в одну сторону. Тем не менее символическая нагрузка этой, пусть апокрифической, истории огромна.
Ахматова в Царскосельском парке, на скамейке, где Гумилев весной 1904 года объяснился ей в любви. Фотография П. Н. Лукницкого, 1925 год
Гумилев хотел быть подданным императрицы (об этом пишет не только Голлербах); непосредственно за строками про “забор дощатый” идут такие:
Как ты стонала в своей светлице!
Я же с напудренною косой
Шел представляться Императрице…
Мы еще не раз вернемся к этим словам и к загадочной Машеньке, “стонавшей в светлице”, – слишком много противоречивых трактовок и слишком много легенд связано с этими двумя строфами “Заблудившегося трамвая”. Пока же вспомним две важных детали. Первая: в 1907 году на даче Шмидта Гумилев, увидев распухшее от свинки лицо Анны Горенко, сказал ей, что она “похожа на Екатерину II”. Вторая: один из итальянских журналистов, описывающий вручение Ахматовой в 1964 году (шестьдесят лет спустя!) премии “Этна Таормина”, заметил, что “понял, почему в России время от времени царствовали не императоры, а императрицы”. Царственность престарелой Анны Андреевны – общее место ахматоведения. Пишущий стихи 18-летний юноша принес “цветы из сада императрицы” 15-летней дочери морского чиновника – и она спустя годы стала некоронованной императрицей русской поэзии.
Весной 1904 года Гумилев впервые объяснился Анне Горенко в любви – под неким деревом в Екатерининском парке. В 1905 году он впервые сделал ей предложение и получил отказ. Это стало причиной их первого долгого (на два года) разрыва. В любом случае Анна Горенко Царское Село покинула. Летом того же года Горенко-отец был уволен со службы в Адмиралтействе и под предлогом отсутствия средств отправил жену и детей в Киев, сам же связал свою жизнь с вдовой адмирала Страннолюбского. Гумилев, вероятно, не мог знать подробностей этой истории, не знал он про разыгравшийся тогда же страстный и драматический роман Анны с Владимиром Голенищевым-Кутузовым, студентом-правоведом.
Встреча, произошедшая 24 декабря 1903 года, очень многое определяла в жизни Гумилева до самого конца. Была то проходящая через всю жизнь любовь к женщине или просто зачарованность очень талантливой, сильной и властной (при видимом смирении) человеческой личностью – трудно сказать. Гумилеву с раннего детства приходилось нечто о себе доказывать – себе и другим. Теперь появился постоянный объект. Беда в том, что Ахматова, кажется, меньше всего нуждалась в тех доказательствах мужественности, доблести и независимости, которые Гумилев предоставлял ей.
В разговоре с Одоевцевой он определил свой внутренний возраст как “тринадцать лет”, а возраст Ахматовой как “пятнадцать, переходящие в тридцать”. Пятнадцатый год шел ей в год их первой встречи, тридцатый – в год окончательного расставания. Она была всегда немного старше его – физически будучи на три года младше. “Мальчик, на полгода меня моложе”, несчастно влюбленный в лирическую героиню ахматовской поэмы “У самого моря”, – узнал ли в нем Гумилев себя? В 1921 году – вскоре после смерти Гумилева – Ахматова как будто посвятила поэму его памяти: вписала посвящение в один из экземпляров “Подорожника”. Не случайно самоопределение ее героини – “Я была сильной, злой и веселой” – буквально воспроизведено в знаменитом программном стихотворении из “Огненного столпа”: “Много их, сильных, злых и веселых, убивавших слонов и людей…” Сам Гумилев заставил себя быть сильным – но он не был особенно веселым, и уж конечно у него никогда не получалось быть злым.
3
И Гумилев, и Аня Горенко, и некоторые другие молодые царскоселы были зачарованы новой культурой – увлекательной, соблазнительной, экзотичной. Но до поры до времени лишь обрывки ее долетали до тихого и недолюбливающего “декадентов” Царского Села – стихи русских и французских символистов, скандальные античные пляски “босоножки” Дункан.
Однако в 1904 году в Москве возник журнал, призванный дать широкому читателю в России представление о том, что большинство образованных россиян по старой памяти называли “декадансом”. Именно журнал “Весы”, созданный на средства текстильного предпринимателя, математика и переводчика-полиглота С. А. Полякова и редактируемый Валерием Брюсовым, по-настоящему открыл для Николая Гумилева (и не для него одного) новейшие течения русской и мировой культуры.
Слава Валерия Брюсова, родоначальника и первого провозвестника русского символизма, чьи пять книг, вышедших к 1903 году, вызвали бурную полемику в печати, все же уступала славе Бальмонта. В брюсовских стихах не было ни музыкальности, ни благозвучия. Начав с подражаний всей французской поэзии второй половины XIX века разом, он все больше тяготел к рационализму и формализму Парнаса. Но в холодные парнасские формы он внес яростный волевой напор, властную энергию – которая современникам казалась энергией поэтической. И если Бальмонта предпочитал широкий читатель – авторитет Брюсова был выше в профессиональной литературной среде.
