— У Каса тоже есть такой?

— Анна.

Мое имя должно было служить предупреждением, но оно лишь подлило масла в огонь.

— Что они означают?

Он сгорбился, отвернувшись от меня. Я видела острые концы вытатуированных веток, выглядывающих из-под рукавов его футболки.

Скажи мне, Сэм.

Я слышала, как парни зашевелились, придвигаясь к нам.

— Не сейчас, — пробормотал Сэм.

— Извини?

Парни подались назад, удаляясь, и моя нервозность отхлынула вместе с ними.

— Думаю, мы закончили, Анна, — сказал Сэм.

Я убрала его папку, хлопнув дверцей шкафчика, в котором хранились документы. Сэм отпускал меня, а я не хотела уходить.

Стуча по клавишам, я ввела код на двери лаборатории, пообещав себе, что больше сюда не вернусь. Я буду держаться так долго, как только смогу. Пусть увидит, как может быть скучно здесь без наших игр в шахматы и разговоров о внешнем мире.

Только это наказание скорей для меня, чем для него. И я знала, что не смогу сдержать свое обещание.

Вечером за обедом я только и делала, что ковырялась ложкой в тарелке с чили, выписывая на нем цифру восемь. Напротив сидел отец, поедая свою порцию и задевая ложкой о края тарелки.

По телевизору за моей спиной шел футбольный матч. Время от времени отец смотрел, какой счет. Игра не вызывала в нем такого восторга, как у большинства болельщиков. Хороший поворот событий, и они тут же вскакивают с трибун, победоносно вскидывая руки над головой.

Ни разу не замечала такого за отцом — ни в футболе, ни в науке. Он всегда был спокоен и невозмутим. Наверное, с тех пор, как потерял маму.

Мама любила спорт. По крайней мере, так говорил отец. Поэтому он и смотрел футбол.

— Папа?

— А? — Он окунул крекер в чили.

— Парней что, клеймили?

Он фыркнул:

— Нет, конечно!

— Ты видел шрамы у Ника и Сэма? Те, что похожи на буквы?

— У них много шрамов.

Диктор объявил что-то о мяче вне игры, но я его дальше не слушала. Отец опустил ложку и посмотрел на меня.

— Кстати, я хотел поговорить с тобой… Не стоит сильно баловать Каса, хорошо? Почему бы тебе просто не приносить ему книги? Он до сих пор не закончил ни один проект, и в его комнате сам черт ногу сломит.

— Кас не любит читать.

— Ну… — отец почесал затылок и вздохнул. — Тогда попытайся дать ему то, что его займет. — Вокруг его глаз снова пролегли морщины.

— Ты хотел поговорить только о Касе?

Позади нас, в телевизоре, бушевала толпа.

— Да, только о нем.

— Коннор приедет? — спросила я.

Отец боролся с кучкой крекеров, стараясь не смотреть на меня.

— Папа?

— Да. Завтра. Он и Райли.

Коннор был начальником Подразделения, а Райли — его заместителем.

— Они хотят осмотреть парней, — продолжил отец. — Узнать, как все продвигается.

— Теперь они их заберут, да?

Хоть я и хотела, чтобы парней отпустили, но лаборатория, графики и тесты стали незаменимой часть моей жизни, как и их. И теперь от мысли, что их скоро заберут, меня переполнили смешанные чувства.

Отец пожал плечами.

— Я не буду вмешиваться. Еще не время.

— Куда их заберут?

— Этого я тоже не знаю.

Я не могла представить Сэма в реальном мире, покупающим пончик в кофейне, читающим газету на скамейке в парке. Других — может быть. Кас мог стать тусовщиком и бабником. Ник был воплощением засранца, пусть и красивого. А Трев однажды сказал мне, что если когда-нибудь выйдет, то пойдет в школу и будет изучать английскую литературу.

Но Сэм…

— Их когда-нибудь отпустят?

Папа снял очки и потер переносицу.

— Не знаю, Анна. Правда, не знаю.

Я почувствовала, что разговор окончен, и заткнулась. Мы поели, я вымыла посуду и вытерла стол, а папа ушел в гостиную. Я закинула белье в стиральную машину.

К тому времени на часах перевалило за восемь и снаружи потемнело. В своей комнате наверху я перелистала каналы и не нашла ничего стоящего. У меня даже книжки новой не было. Поскольку вся работа по дому была выполнена, я решила сделать новый набросок в мамином журнале.

Лежа на животе на кровати, я открыла последний из моих эскизов. На нем была изображена девушка в лесу и ветви клена, тяжело прогибающиеся от снега. Силуэт девушки был размытым, выцветшим и клубящимся, как ленточки дыма. Будто она исчезала с каждым новым дуновением ветра. Быть потерянным или разбитым — главная тема моих рисунков уже около года, с тех пор, как по выходным я стала ходить на уроки живописи в местном колледже.

Но не посещение занятий открыло новый источник вдохновения, а разговор с Тревом.

Мой учитель отметил, что я обладаю редким талантом, но еще не раскрыла своего потенциала. Сказал, что мне не хватает вдохновения. Я, как всегда, спустилась в лабораторию, чтобы выпустить пар, и поговорила с Тревом.

— Не понимаю, — сказала я ему, прислонившись к кирпичной стене между его комнатой и комнатой Каса. — Недостаток вдохновения? — вздохнула я. — Что это значит?

Подойдя к стеклу, Трев принял точно такую же позу, так что мы стояли друг к другу боком.

— Это означает, что ты рисуешь то, что видишь, а не то, что чувствуешь.

Глядя на него, я скрестила руки на груди.

— В моих набросках мамы предостаточно эмоций.

Его янтарные глаза потеплели.

— Но ты не знаешь свою мать. Ты знаешь только то, что слышала, и то, что ты скучаешь по ней. Как насчет того, чего хочешь ты? Твоих надежд? Твоих мечтаний? Твоих увлечений? — Он повернулся ко мне лицом. — Твой учитель намекнул копать глубже.

Выражение его лица из полностью понимающего и открытого стало сдержанным, будто он молчаливо побуждал меня к чему-то. Он не договаривал, потому что иначе все было бы слишком просто.

Я прислонила голову к стене и уставилась в потолок, на трещины в плитке. Трев любил опутывать свои советы философией. С ним никогда не было просто.

Проблема была в том, что я не знала, чего хочу от жизни. Мои увлечения? Мальчики, лаборатория, отец, выпечка. Но зарисовывать тыквенный пирог было бы чертовски скучно.

Думаю, Трев понял это по моему лицу, потому что добавил:

— Начни с того, что тебе не нравится. Как думаешь, злость и раздражение легче выразить?

Той ночью, вернувшись в свою комнату, я открыла альбом и уставилась на чистый лист. Что меня раздражало? Смерть моей мамы, да, но мне нужно было что-то новое.

И тогда я поняла: Ник. Ник меня раздражал.

Карандаш с пугающей скоростью начал скользить по бумаге. Рисуя, я чувствовала огонь в своей руке, покалывание в кончиках пальцев, будто вся моя страсть перетекала на страницу.

В итоге у меня получилась одна из лучших картин, что я когда-либо рисовала. На ней Ник стоял посреди пустынной улицы, в окружении осколков стекла и битых бутылок. Я была так горда эскизом, что даже захотела показать его Нику, но потом решила, что он обидится или просто возненавидит его.

Однако следующей ночью я показала набросок Треву. Он перевел взгляд с рисунка на меня и кивнул в знак одобрения.

— Так держать, — сказал он тихо, чтобы другие не смогли нас услышать и рисунок остался нашей тайной. — Продолжай в том же духе и станешь следующей Ванессой Белл.

Я ухмыльнулась, но внутри вся сияла. Ванесса Белл была замечательным художником, одним из моих любимых. А еще она была сестрой Вирджинии Вульф, любимого писателя Трева. Это был лучший из возможных комплиментов.

С тех пор мои рисунки изменились. К лучшему.

Но сейчас я сидела перед чистым листом и смотрела, смотрела, смотрела. Иногда мне просто начать рисовать, иногда — мне нужен толчок. Я не могла вечно надеяться на помощь Трева. Я схватила с комода "Traveler" и, перелистав глянцевые страницы, остановилась на развороте с тихой итальянской деревушкой.

Я начала прорисовывать здания, добавила свет от старого уличного фонаря. Нарисовала традиционное итальянское кафе с крошечными столиками на двоих, окошки с цветами, велосипеды с корзинками и зубчатые навесы.