— Вот, что происходит, когда ты не отвечаешь в течение недели. Твоя подруга позвонила мне, потому что волновалась. Иди в душ. Нам надо поговорить.

Я бросаю на него сердитый взгляд.

— Пошел ты. Нам надо было поговорить много лет назад. На самом деле, у тебя было огромное количество шансов на протяжении многих лет, чтобы говорить. Но ты этого не сделал. А сейчас я не хочу говорить. Смирись с этим.

Я стараюсь проскользнуть мимо него, пройти на кухню, но он хватает меня за руку.

Его хватка сильна и решительна.

— Прими душ, — говорит он медленно и сознательно. — Ты пахнешь мочой. Надень чистую одежду и возвращайся сюда. Нам надо поговорить. Сейчас. Сегодня.

Я смотрю на него, и он смотрит на меня. Он не отступает. А я пахну мочой. Наконец, я отворачиваюсь.

— Все равно мне нужен душ.

Я, не оглядываясь, выхожу из комнаты. Вхожу в душ и пускаю воду. Поток холодной воды окатывает мою гребаную голову. Я не могу вспомнить, как вообще выпил всю воду на этой неделе. На самом деле, я многого не помню об этой неделе. Каждый раз, просыпаясь, я просто принимал больше таблеток и пил еще виски.

Я моюсь, бреюсь и одеваюсь.

Потом иду в кухню, где выпиваю две бутылки воды. Даже после этого, мой рот все еще сухой, так что я, должно быть, был сильно обезвожен. Я беру еще одну бутылку воды с собой в гостиную, где отец ждет меня.

Он убрался, пока ждал, подобрав пустые бутылки виски с пола. Сейчас он сидит в кресле.

Он смотрит на меня, когда я вхожу.

Он мрачен и трезв, и я вдруг понимаю, что не хочу начинать этот разговор.

— К черту, — говорю я папе. — Мы не говорили об этом ни разу за последние годы. Я не вижу оснований говорить об этом сейчас. Ущерб нанесен.

Отец смотрит на меня.

— Ущерб был нанесен, — соглашается он. — Но нет никаких причин, чтобы сделать его хуже. Давай поговорим.

Я сажусь и делаю глоток воды.

— Прекрасно. Почему ты не заставил меня рассказать о том, что случилось?

Если мы собираемся говорить, то могли бы сократить это разговор.

Отец смотрит на меня, потом его взгляд падает на пол.

— Потому что так было легче. Я водил тебя к психотерапевту, но ты не разговаривал. Я сам пытался заставить тебя рассказать об этом, но ты отказался. И тогда я решил, что, может быть, я действительно не хочу знать, что произошло. Это оставило такой сильный след на тебе, поэтому я не был уверен, что смог бы иметь с этим дело. Таким образом, я перестал пытаться. А потом терапевт сказал мне, что, по его мнению, ты на самом деле подавляешь воспоминания, что, казалось, даже лучше.

Я наливаю себе еще. Мой язык кажется опухшим от обезвоживания.

— Они поймали его?

Меня передергивает, когда папа качает головой.

— Нет. У них нет описания, чтобы двигаться дальше. Никто из соседей ничего не видел, они не видели, чтобы кто-то приходил или уходил. У полиции нет никаких зацепок, с которыми можно было бы работать.

Ебать. Еще одна причина, почему я чувствую себя виноватым. Я мог бы дать им характеристику.

— Что произошло в тот день? — спрашивает отец. — Мне нужно знать. На твоих руках остались следы от пистолета. У тебя был порез. Но полиция не могла определить, что произошло, за исключением того, что твоя мать не подверглась сексуальному насилию. У нее были эпителиальные клетки во рту, но никаких следов спермы. Там не было никаких образцов ДНК, чтобы сравнить их с базой данных полиции. Я знаю, как тяжело об этом думать или говорить. Но, все-таки, что ты видел?

Я закрываю глаза, сильно зажмуриваясь, прежде чем снова их открыть. Папа по-прежнему смотрит на меня, все еще ожидая ответов.

— Я слышал, как мама плакала. Я увидел в вашей комнате парня с пистолетом, направленного в сторону мамы. Парень заставил ее делать ему минет. Я пытался помочь, но наткнулся на пистолет и он выстрелил. Она мертва, потому что я пытался помочь. Если бы я этого не сделал, она была бы сейчас здесь.

Отец слегка задыхается, и я стараюсь проглотить этот чертов комок, который сформировался в горле. Он смотрит на меня.

— Неужели ты думаешь, что он бы оставил ее в живых? — наконец говорит папа. — Подумай об этом, Пакс. Она знала, как он выглядит. Если он сказал тебе, что не убил бы ее, он лгал.

— Он оставил меня в живых, — говорю я ему безвольно. — Может быть, он оставил бы ее тоже.

Папа качает головой, его щеки покраснели.

— Нет. Он бы этого не сделал. Он, вероятно, не мог заставить себя хладнокровно убить ребенка и чувствовал себя достаточно уверенно, думая, что, напугав, заставил тебя молчать. У твоей мамы не было шансов, Пакс. Не было ничего, что бы ты мог сделать.

Он отворачивается, глядя в окно.

— Но есть кое-что, что ты можешь сделать прямо сейчас. Теперь, когда ты вспомнил, пойдем со мной. Давай полетим в Коннектикут прямо сейчас, и поговорим с детективом, который вел это дело. Ты можешь дать ему описание того человека?

Я чувствую, как холод пробежал по мне, представив насмешливое лицо того парня.

— Он был худой, с серым хвостом и желтыми зубами. Действительно желтые зубы. Он был одет в синюю полосатую рубашку.

Отец застывает.

— Я знаю, о ком ты говоришь. Это был наш почтальон. Я никогда не забуду его серый хвост и те ужасные зубы. Пакс, начинай упаковать сумку. Мы собираемся в Коннектикут.

— Почтальон? — спрашиваю я скептически. — Я вообще не помню никакого почтальона.

— Ты бы не понял, верно? — спрашивает отец. — Тебе было только семь. Я дразнил твою мать, что он ищет глупые причины, чтобы принести почту к двери, а не оставлять ее в ящике. Я шутил над ней, что у него что-то с ней есть. Мы смеялись над этим. Мы думали, что он был немного странным и одиноким. Я понятия не имел…

Голос папы замирает, он смотрит в сторону в течение минуты и обнимает себя руками, прежде чем посмотреть на меня.

— Собирай вещи, Пакс. Этот больной ублюдок должен заплатить.

Идея, что я мог бы найти только немного освободившись, подталкивает меня, и я встаю с дивана и иду упаковать сумку. Засовывая свою зубную щетку в ночной футляр, я вижу кольцо, лежащее на полке. Я поднимаю его. Должно быть, его оставила Мила.

Обручальное кольцо ее матери. Я надеваю его на свой мизинец и заканчиваю паковаться.

В спешке, я оставляю свой сотовый телефон дома, и не понимаю этого, пока мы не удаляемся от него в направлении Чикаго.

— Не волнуйся, — говорит папа. — Если тебе понадобится телефон, ты можешь воспользоваться моим. Так или иначе, мы не пропадем надолго. Может быть, на пару дней. Это прогресс, Пакс. Этот гребаный парень, наконец, получить то, что заслуживает. Все, что им нужно, — это сделать анализ его ДНК. Это прогресс.

Папа более оживленный, чем я когда-либо видел. Жизнь горит в его глазах. Я смотрю на него.

— Папа, почему ты думал, что будет лучше, если бы я никогда не вспомнил? Что ты имел в виду? Лучше для меня? Или лучше для тебя?

Папа смотрит на меня спокойным взглядом, прежде чем вернуть глаза на дорогу.

— Может быть, для нас обоих. Я знал, что воспоминания разрушат тебя. И после того, как они обнаружили остатки пороха на твоих руках, не думаю, что я хотел бы знать, что случилось. Я не мог себе представить, но я был в плохом состоянии. И если бы я узнал, что ты приложил руку к ее смерти, даже случайно, не знаю, смог бы я так отпустить это.

— Но я был ребенком, — выдавливаю я. — Я пытался помочь ей.

— Да, — говорит папа, возвращая взгляд на меня. — Ты был ребенком. Я рад, что ты понимаешь это. Но я был в плохом состоянии. Горе делает это с человеком. И поэтому я справился единственным способом, который знал. Я бросился в работу. И когда это не остановило боль, я собрал наши вещи, и мы переехали через всю страну.

— Это остановило боль? — спрашиваю я его.

Он смотрит на меня.

— Нет.

Я смотрю на свои руки и вижу кольцо на пальце. Я беру его, верчу в руках, разглядывая со всех сторон. На внутренней части что-то написано. Я присматриваюсь, чтобы прочитать. «Любовь никогда не слабеет».