— Она была больна? — спрашивает Мила. — У тебя была возможность попрощаться с ней? Я думаю, что это было самым худшим, когда умерли мои родители. У меня не было возможности попрощаться с ними. Это было так неожиданно. Так шокирующе. Шок — вот это было самым худшим.

Я пытаюсь вспомнить, когда моя мама умерла, и, как всегда, не могу. У меня большой пробел. Единственная вещь, которую я когда-либо видел, стараясь думать об этом, — это кучу невнятной белизны. Никаких воспоминаний.

— Ты когда-нибудь помнила вещи по цветам? — спрашиваю я ее бесцеремонно. — Смотри, из-за того, что был маленьким, я, видимо, перекрыл все воспоминания о смерти моей матери. Она внезапно умерла в автокатастрофе, как и твои родители. Но я ничего не помню об этом. Думая об этом, я вижу только много белизны, почти, как пустой экран.

Мила, похоже, в шоке.

— Я тоже так делаю, — шепчет она. — Я ассоциирую цвета со всем подряд. Думаю, это потому, что я — художник. Я рисую для жизни, поэтому, естественно, вижу вещи в красках. Хотя, я не знаю, как объяснить тебе.

Я улыбаюсь.

— Никто не знает, как объяснить мне, — говорю я сухо.

— Итак, ты был маленьким мальчиком, когда твоя мама умерла, — говорит Мила медленно. — Наверное, это было ужасно для тебя. Неудивительно, что ты заблокировал все воспоминания. Как твой отец справился с этим? У вас есть другая семья?

Обычно, я бы побоялся впустить кого-то для исследования моей личной жизни. Но я знаю, что Мила не имела в виду ничего дурного. Думаю, что она просто пытается понять меня, чтобы увидеть, что делает меня таким. Я чуть не рассмеялся, потому что это почти невозможно.

— Я был маленьким мальчиком, — подтверждаю я. — И, думаю, что это, вероятно, было ужасно. Но, как я сказал, в большинстве я об этом ничего не помню. Я не помню ничего до того, как мне не исполнилось девять или около того. Мой старый терапевт, у которого я наблюдался, когда был ребенком, сказал, что это был способ моего мозга защищаться от травмы. Мой отец нормально с этим не справился. Это одна из причин нашего переезда. Он никогда не станет прежним. Моя мама забрала кусочек его, когда умерла. И, нет. У меня нет никакой семьи, кроме него. Мой дед — отец матери, все еще жив. Но он был очень пьян, когда мы уезжали, и перестал со мной разговаривать. Он управляет нефтяной компанией, которая обеспечивает мою жизнь. Я унаследовал акции своей матери.

Итак, я поделился с Милой большей информацией, чем с кем-либо в течение длительного времени. Думаю, я действительно не понял, каким уединенным стал до этого момента. Это довольно печально. Я действительно никогда не делал такого ни для кого. До сих пор.

Я смотрю на Милу.

— Итак, теперь ты знаешь историю моей жизни. А что насчет тебя? Я знаю, что твои родители умерли. Что еще мне нужно знать о тебе?

Я тянусь за бутылкой с вином и вновь наполняю наши бокалы. У меня есть ощущение, что мы нуждаемся во времени этим вечером. Смотрю вокруг и вижу, что ресторан почти пуст, за исключением шума на кухне.

— Ну, я все еще очарована тем, что у нас больше общего, чем я предполагала, — признается Мила, ее щеки пылают от выпитого вина.

— Да, мы принадлежим к одному элитарному клубу, — закатываю я глаза. — Мы знаем, что значит потерять родителей в раннем возрасте. Повезло нам.

— Ты был намного моложе меня, — говорит она серьезно. — Я росла в колледже. Не могу себе представить, каково маленькому мальчику расти без мамы. Твоя бабушка, хотя бы была жива в это время? Присутствовало ли тогда в твоей жизни какое-то женское влияние?

Я качаю головой.

— Нет. Моя бабушка умерла до моего рождения. И, нет, никакого женского влияния, кроме учителей, пока я рос.

И тут же, на одном дыхании, Мила коснулась того, о чем я никогда не думал. А если тот факт, что у меня не было матери (или любой другой женщины) влияет на меня больше, чем я думаю? Может, из-за этого я не очень хорош в том, что касается женщин?

Судя по выражению лица Милы, она тоже задумалась об этом. Но она ничего не говорит.

В ее глазах стоит сочувствие. Я ненавижу это.

— Не надо меня жалеть, — говорю я ей. — Есть миллионы людей, которые пережили смерть своей матери. И ты тоже. Я не так уникален. Все мы проходим через это так, как можем.

Она снова уставилась на меня с задумчивым лицом.

— Итак, ты не потерял себя и не сломался, пока рос без матери?

Я закатываю глаза.

— Ты пытаешься найти какую-то причину того, почему я стал таким мудаком? Причина в том, что... я — мудак. В жизни есть некоторые вещи, которые не объясняются. Период. Придурки — это придурки. Радуга красивая. Котята милые. Девчачье кино грустное. Все это в порядке вещей, без объяснения.

И теперь она закатывает глаза

— Все так, как оно есть, но на все есть своя причина. Котята милые, потому что они крошечные комочки шерсти с приплюснутыми мордочками. Радуга красивая, потому что в ней есть все цвета мира. Девчачьи фильмы грустные, потому что девчонкам иногда просто необходимо выплакаться. А придурки… всегда придурки тоже не просто так.

Она снова смотрит на меня, ее глаза полны решимости, и я вижу, что она действительно хочет разобрать меня на части и посмотреть, что делает меня таким, какой я есть. Я вдруг чувствую себя голым от ее взгляда. Но, благодаря удаче, наша пища прибывает в этот идеальный момент, и я почти вздыхаю с облегчением.

Ее сестра Мэдисон ставит наши тарелки на стол перед нами. Лазанья для меня, и пенне для Милы. Корзина хлеба между нами.

— У вас должно быть все в порядке, — говорит она нам, но смотрит на Милу, а не на меня.— Если вы захотите, то просто отставьте ваши блюда на кухне и заприте, когда закончите, что, кстати, было бы здорово. Все остальные скоро уедут. Вам здесь хорошо?

Она поднимает бровь на сестру, и я знаю, что она, на самом деле, спрашивает Милу: «У тебя здесь все в порядке с ним?»

Я борюсь с нуждой, чтобы посмотреть на нее. Она та, кто оставил свою младшую сестру одну с пьяным мудаком вчера вечером. Не я.

Мила кивает и улыбается.

— Все хорошо, Мэдди. Увидимся завтра.

Мэдисон кивает и уходит, ни разу не взглянув на меня. Я смотрю на Милу.

— Твоя сестра — ледяная сучка, — говорю я вежливо.

Мила отклоняет голову назад и смеется.

— Почему бы тебе не сказать мне, что ты действительно чувствуешь, Пакс? — Она снова смеется, затем добавляет: — Мэдди просто защищает меня. Она все, что у меня есть, и она воспринимает эту роль довольно серьезно.

Я поднимаю бровь.

— Но не прошлой ночью, когда она оставила тебя наедине с придурком Джаредом.

Мила качает головой.

— Мэди плохо себя чувствует из-за этого. Она не могла справиться с ликером, поэтому совершила ошибку.

Я качаю головой, но закрываю тему, когда мы углубляемся в нашу еду.

— Это очень вкусно, — говорю я ей. — Не удивительно, что это место не выдерживает туристического сезона.

Она улыбается.

— Спасибо. Это была мечта моих родителей. И Мэдисон держит этот ресторан на плаву для них.

Мы по-прежнему едим при свете свечей, тишина удивительно удобна. Я никогда не был с кем-то прежде, не чувствуя потребность заполнить неловкое молчание. С Милой ничто не кажется неловким. С ней легко, это не заставляет меня волноваться.

Закончив с едой, мы относим наши тарелки на кухню, и Мила поворачивается ко мне, кладя тонкую руку мне на грудь. Я смотрю на нее вниз с удивлением.

— Я еще не готова сказать «спокойной ночи», — говорит она осторожно.― Не хочешь пойти погулять на пляж?

Я киваю.

— Конечно. Давай возьмем наши куртки.

Я помогаю ей одеться и следую за ней на открытый воздух, по вытоптанной тропе, ведущей вниз, к воде.

Мила берет мою руку, когда мы идем, и держит ее. От этого по-настоящему уютно.

— Я играла здесь, на этом пляже, когда была ребенком, — говорит она мне и смотрит вокруг, на замерзшую дикую траву и серую воду. — Мэдди и я бегали вверх и вниз на этом участке песка, а наши родители в это время работали в ресторане. Это было великолепное детство. А где ты играл?