(перевод Б. Дубина) На полях «Беовульфа» Порою сам дивлюсь, что за стеченье Причин подвигло к безнадежной цели — Вникать, когда пути уже стемнели, В суровые саксонские реченья. Изношенная память, тратя силы, Не держит поворяемое слово, Похожая на жизнь мою, что снова Ткет свой сюжет, привычный и постылый, А может (мнится мне), душа в секрете Хранит до срока свой удел бессмертный, Но твердо знает, что её безмерный И прочный круг объемлет все на свете? Вне строк и вне трудов стоит за гранью Неисчерпаемое мирозданье. (перевод Б. Дубина) Загадки Я, шепчущий сегодня эти строки, Вдруг стану мёртвым — воплощённой тайной, Одним в безлюдной и необычайной Вселенной, где не властны наши сроки. Так утверждают мистики. Не знаю, В Раю я окажусь или в геенне. Пророчить не решусь. В извечной смене — Второй Протей — история земная. Какой бродячий лабиринт, какая Зарница ожидает в заключенье, Когда приду к концу круговращенья, Бесценный опыт смерти извлекая? Хочу глотнуть забвенья ледяного И быть всегда, но не собою снова. (перевод Б. Дубина) Алхимик Юнец, нечетко видимый за чадом И мыслями и бнениями стертый, С зарей опять пронизывает взглядом Бессонные жаровни и реторты. Он знает втайне: золото живое, Скользя Протеем, ждет его в итоге, Нежданное, во прахе на дороге, В стреле и луке с гулкой тетивою. В уме, не постигающем секрета, Таимого за топью и звездою, Он видит сон, где предстает водою Все, как учил нас Фалес из Милета. И сон, где неизменный и безмерный Бог скрыт повсюду, как латинской прозой Геометрично изъяснил Спиноза В той книге недоступнее Аверна... Уже зарею небо просквозило, И тают звезды на восточном склоне; Алхимик размышляет о законе, Связующем металлы и светила. Но прежде чем заветное мгновенье Придет, триумф над смертью знаменуя Алхимик-Бог вернет его земную, Персть в прах и тлен, в небытие, в забвенье. (перевод Б. Дубина) Море Ещё из снов (и страхов) не свивало Сознанье космогоний и преданий, И не мельчало время, дни чеканя, А море, как всегда, существовало. Кто в нем таится? Кто колышет недра, С землей в извечном и бесплодном споре? Кто в тысяче обличий — то же море Блистаний, бездн, случайности и ветра? Его встречаешь каждый раз впервые, Как все, что неподдельно и исконно: Тускнеющую кромку небосклона, Луну и головни вечеровые. Кто в нем таится? Кто — во мне? Узнáю, Когда окончится тщета земная. (перевод Б. Дубина)
Из книги «ХВАЛА ТЬМЕ» • Джеймс Джойс Дни всех времен таятся в дне едином со времени, когда его исток означил Бог, воистину жесток, срок положив началам и кончинам, до дня того, когда круговорот времен опять вернется к вечно сущим началам и прошедшее с грядущим в удел мой — настоящее — сольет. Пока закат придет заре на смену, пройдет история. В ночи слепой пути завета вижу за собой, прах Карфагена, славу и геенну. Отвагой, Боже, не оставь меня, дай мне подняться до вершины дня. Кембридж, 1968 Хвала тьме Старость (как ее именуют другие) это, наверно, лучшее время жизни. Зверь уже умер или почти что умер. Человек и душа остались. Я живу среди призраков — ярких или туманных, но никак не во мраке. Буэнос-Айрес, прежде искромсанный на предместья до самой бескрайней равнины, снова стал Реколетой, Ретиро, лабиринтом вокруг площади Онсе и немногими старыми особняками, которые все еще называем Югом. Мир мне всегда казался слишком подробным. Демокрит из Абдер ослепил себя, чтобы предаться мысли; время стало моим Демокритом. Моя полутьма безболезненна и неспешна, скользит по отлогому спуску и похожа на вечность. Лица друзей размыты, женщины — те же, какими были когда-то, а кафе, вероятно, совсем другие, и на страницах книг — ни единой буквы. Кого-то, должно быть, пугают такие вещи, а для меня это нежность и возвращенье. Из всех поколений дошедших доныне текстов я в силах прочесть немного: только то, что читаю на память, читая и преображая. С Юга и Запада, Севера и Востока дороги сбегаются, препровождая меня к моему сокровенному центру. (перевод Б. Дубина) Из книги «СООБЩЕНИЕ БРОУДИ» Злодейка Говорят (хотя слухам и трудно верить), что история эта была рассказана самим Эдуарде, младшим Нильсеном, во время бдения у гроба Кристиана, старшего брата, умершего естественной смертью в тысяча восемьсот девяносто каком-то году, в округе Морон. Но точно известно, что кто-то слышал ее от кого-то той долго не уходившей ночью, которую коротали за горьким мате, и передал Сантьяго Дабове, а он мне ее и поведал. Многие годы спустя я снова услышал ее в Турдере, там, где она приключилась. Вторая версия, несколько более подробная, в целом соответствовала рассказу Сантьяго — с некоторыми вариациями и отступлениями, что является делом обычным. Я же пишу эту историю теперь потому, что в ней как в зеркале видится, если не ошибаюсь, трагическая и ясная суть характера прежних жителей столичных окрестностей. |
