Он разделил все в мире на сорок категорий, или «родов», которые затем делились на «дифференции», а те в свою очередь на «виды». Для каждого рода назначался слог из двух букв, для каждой дифференции — согласная, для каждого вида — гласная. Например: de означает стихию; deb — первую из стихий, огонь; deba — часть стихии, огня, отдельное пламя. В аналогичном языке Летелье (1850) а означает животное; ab — млекопитающее; abo — плотоядное; aboj — из семейства кошачьих; aboje — кошку; abi — травоядное; abiv — из семейства лошадиных и т. д. В языке Бонифасио Сотоса Очандо[349] (1845) imaba — здание; imaka — сераль; imafe — приют; imafo — больница; imarri — пол; imego — хижина; imaru — вилла; imedo — столб; imede — дорожный столб; imela — потолок; imogo — окно; bire — переплетчик; birer — переплетать. (Последним списком я обязан книге вышедшей в Буэнос-Айресе в 1886 году: «Курс универсального языка» д-ра Педро Маты.)

Слова аналитического языка Джона Уилкинса — это не неуклюжие произвольные обозначения; каждая из их букв имеет свой смысл, как то было с буквами Священного Писания для каббалистов. Маутнер замечает, что дети могли бы изучать этот язык, не подозревая, что он искусственный, и лишь потом, после школы, узнавали бы, что это также универсальный ключ и тайная энциклопедия.

Ознакомившись с методом Уилкинса, придется еще рассмотреть проблему, которую невозможно или весьма трудно обойти: насколько удачна система из сорока делений, составляющая основу его языка. Взглянем на восьмую категорию — категорию камней. Уилкинс их подразделяет на обыкновенные (кремень, гравий, графит), среднедрагоценные (мрамор, амбра, коралл), драгоценные (жемчуг, опал), прозрачные (аметист, сапфир) и нерастворяющиеся (каменный уголь, голубая глина и мышьяк). Как и восьмая, почти столь же сумбурна девятая категория. Она сообщает нам, что металлы бывают несовершенные (киноварь, ртуть), искусственные (бронза, латунь), отделяющиеся (опилки, ржавчина) и естественные (золото, олово, медь). Красота фигурирует в шестнадцатой категории — это живородящая, продолговатая рыба. Эти двусмысленные, приблизительные и неудачные определения напоминают классификацию, которую доктор Франц Кун приписывает одной китайской энциклопедии[350] под названием «Небесная империя благодетельных знаний». На ее древних страницах написано, что животные делятся на а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) сосунков, д) сирен, е) сказочных, ж) отдельных собак, з) включенных в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей щерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух. В Брюссельском библиографическом институте также царит хаос; мир там разделен на 1000 отделов из которых 262-й содержит относящееся к папе, 282-й — относящееся к Римской католической церкви, 263-й — к празднику Тела Господня, 268-й — к воскресным школам, 298-й — к мормонству, 294-й — к брахманизму, буддизму, синтоизму и даосизму. Не чураются там и смешанных отделов, например 179-й: «Жестокое обращение с животными. Защита животных. Дуэль и самоубийство с точки зрения морали. Пороки и различные недостатки. Добродетели и различные достоинства».

Итак, я показал произвольность делений у Уилкинса, у неизвестного (или апокрифического) китайского энциклопедиста и в Брюссельском библиографическом институте; очевидно, не существует классификации мира, которая бы не была произвольной и проблематичной. Причина весьма проста: мы не знаем, что такое мир. «Мир, — пишет Давид Юм, — это, возможно, примитивный эскиз какого-нибудь ребячливого Бога, бросившего работу на полпути, так как он устыдился своего неудачного исполнения; мир — творение второразрядного божества, над которым смеются высшие боги; мир — хаотическое создание дряхлого Бога, вышедшего в отставку и давно уже скончавшегося» («Dialogues Concerning Natural Religion»[351], V, 1779). Можно пойти дальше, можно предположить, что мира в смысле чего-то ограниченного, единого, мира в том смысле, какой имеет это претенциозное слово, не существует. Если же таковой есть, то нам неведома его цель; мы должны угадывать слова, определения, этимологии и синонимы таинственного словаря Бога.

Невозможность постигнуть божественную схему мира не может, однако, отбить у нас охоту создавать наши, человеческие схемы, хотя мы понимаем, что они — временны. Аналитический язык Уилкинса — не худшая из таких схем. Ее роды и виды противоречивы и туманны; зато мысль обозначать буквами в словах разделы и подразделы, бесспорно, остроумна. Слово «лосось» ничего нам не говорит; соответственно слово «zana» содержит определение (для человека, усвоившего сорок категорий и видов в этих категориях): рыба, чешуйчатая, речная, с розовым мясом. (Теоретически можно себе представить язык, в котором название каждого существа указывало бы на все подробности его бытия, на его прошлое и будущее.)

Но оставим надежды и утопии. Самое, пожалуй, трезвое суждение о языке содержат следующие слова Честертона: «Человек знает, что в его душе есть оттенки более поразительные, многообразные и загадочные, чем краски осеннего леса… и, однако, он полагает, что эти оттенки во всех их смешениях и превращениях могут быть точно представлены произвольньм механизмом хрюканья и писка. Он полагает, что из нутра какого-нибудь биржевика действительно исходят звуки, способные выразить все тайны памяти и все муки желания» («G. F. Watts», 1904, с. 88).

(перевод Е. Лысенко)

Представим,  что  в  Толедо  находят  тетрадь   с  арабским  текстом  и палеографы признают его написанным рукою того самого Сида Ахмета Бен-Инхали, к  которому  Сервантес возвел своего "Дон  Кихота". Из  текста  следует, что герой (как известно,  странствующий по  дорогам Испании со щитом  и мечом  и любому  бросающий  вызов  по  любому  поводу),   закончив  одну   из   своих бесчисленных  схваток,  обнаруживает, что  убил  человека.  На этом фрагмент обрывается;  задача  состоит в  том,  чтобы  угадать или  предположить,  как поступит Дон Кихот.

По-моему,  есть  три  возможные  версии. Первая  --  негативная: ничего особенного не происходит, поскольку в мире галлюцинаций Дон Кихота смерть --такая же обычная вещь,  как волшебство, и убийство человека вряд ли потрясет того,  кто  сражается  (или  верит,  что  сражается) с чудищами и чародеями. Вторая -- патетическая. Дон Кихот ни на миг  не  забывает, что  он лишь тень Алонсо Кихано, читателя фантастических историй; воочию увидев смерть, поняв, что сон толкнул его  на Каиново злодеяние, он  пробуждается  от развязавшего ему руки  сумасбродства, быть  может  -- навсегда. Третья -- вероятно, самая правдоподобная.  Убив  человека,  Дон  Кихот  не может допустить,  что  этот чудовищный поступок -- результат наваждения; реальность следствия заставляет его  предположить, что причина столь же реальна, и он так и не вырывается из бредового круга.  

Остается предположить еще  одно, правда,  недоступное  испанцам и  даже Западу в целом: для этого нужен более древний, изощренный и усталый мир. Дон Кихот -- теперь уже не Дон Кихот, а царь в одном из индуистских перерождений --  перед  трупом  врага   постигает,  что  убийство  и  зачатие  --  деяния божественной   или  волшебной  природы  и  заведомо  превосходят  отпущенное человеку. Он понимает, что покойник так же  призрачен, как  оттягивающий его собственную руку  окровавленный меч,  как он  сам,  и его прошлая  жизнь,  и вездесущие боги, и сотворенная ими Вселенная.