Сначала большинству коренного населения Маньчжурии были непонятны столь дифференцированные отношения между людьми одной этнической культуры, и лишь по прошествии времени, в середине 1920-х, китайцы научились пользоваться этими разногласиями в полной мере. Долговременное проживание советских людей в Харбине, создание семей и воспитание потомства в атеистическом духе создавали своего рода альтернативный мир русскому патриархальному укладу, по которому была заведена жизнь старых харбинцев, и формировало особую форму отношений с местными властями, понимавшими, что не считаться с этой новой политической реальностью невозможно. Вместе с тем отсутствие единства в противостоянии китайской административной и политической бюрократии, подходах к местному мздоимству и казнокрадству у русских и «советских», ввиду разности исповедуемых ими убеждений, было очевидно. И если первые старались не потакать «слабостям» бюрократов, то вторые часто использовали их в своих личных целях и для борьбы с влиянием «белой» части диаспоры. Отношения Китая к Советской России претерпевали долгую эволюционную историю и, в зависимости от политической конъюнктуры, характеризовались неустойчивыми амплитудами колебаний симпатий и антипатий. В Харбине это находило свое отражение в переменных репрессиях, направленных против советских служащих железной дороги и консульского учреждения, и практически не распространялось на старую эмиграцию, известную китайцам своей равной удаленностью от быстротекущих геополитических ситуаций. Как правило, они продолжали делать свое дело с монотонным постоянством, внешне ничем не проявляя интереса к окружающей жизни, если только эта жизнь не касалась их самих. Белые эмигранты, в особенности военные, занимали жесткую и воинственную позицию по отношению к «советским» вопросам и представителям и часто оказывались заложниками сиюминутных правительственных авантюр, становясь объектами мести и ответных гонений советской части Харбина. Так как организация крупномасштабного террора против «белых» харбинцев была попросту не по силам «советчикам», они ограничивались единовременными, мелкими акциями по дискредитации отдельных личностей. Однако в отличие от своих коллег из парижской резидентуры здесь не устраивали похищений и громких политических убийств. Отчасти потому, что в Харбине военно-политическое противостояние между белой эмиграцией и красными не было столь ярко выражено, как это виделось в Европе. Акцент в эмигрантской жизни русских людей, волею обстоятельств изгнанных или бежавших из пределов России, все же был сделан на сохранение и развитие национальных, культурных достижений в литературе, зодчестве, живописи и ваянии, а также в иных, смежных областях — там, где своим трудом и умением русские люди неизменно вызывали восхищение китайцев и даже «непримиримых» советских граждан. Духовная общность славян на ниве чужой и не всегда дружелюбной культуры азиатских народов имела свои причины и первоначально служила источником утешении всех русских людей, в азиатских землях рассеянных, а впоследствии помогала объединить соотечественников разных классов, уровней достатка, идеологических платформ, что было немаловажным в «век борьбы идей». И если советские не посещали храмов, не исповедовались и не причащались, то с не меньшим интересом следили они за заведенными устоями подлинно русской части харбинского населения, говеющей и встречающей Светлую Пасху вдохновенными возгласами «Христос Воскресе!». Втайне от консульских соглядатаев крестили они своих детей в тех многочисленных русских храмах, что еще были рассыпаны по маньчжурской земле, и так же тайно подавали записки о здравии или о поминовении своих усопших местным харбинским батюшкам, никому не отказывающим, смиренным и благородным. В этом тайном правдоискательстве и проявлялось то национальное единство, которое так свойственно многим народам, волею судеб живущим за пределами Отечества своего. Подспудная, тайная тяга ко всему, что было причастно национальным корням, проявлялась в культурных и просветительских областях деятельности русской эмиграции, ибо и песня, и танец, и сценическое действо, поставленное с умением и вдохновленное скрытой тоской по утраченной российской жизни, находили свой отклик не только в сердцах эмигрантов. Советские люди, освобожденные в Маньчжурии от тягот идеологического прессинга, могли по-новому взглянуть на корни собственной культуры, быть может, впервые задуматься о том, что они — суть русские люди, ничем по существу не отличаясь от соотечественников, проживавших с ними по соседству, но не стремящихся брать советское гражданство. Вот почему многие певцы и художники, литераторы и журналисты, при наличии средств, могли избирать местом своего проживания любую точку планеты, оставаясь популярными и востребованными во всех уголках земли. Парадоксально, но факт, что никто из проживавших в Харбине долгое время советских подданных не создал за все время пребывания здесь ни одного полноценного художественного произведения, не написал ни одной вдохновенной партитуры, не проявил себя в качестве носителя творческого начала. Произошло это совсем не потому, что по образованию они были далеки от литературного или иного творчества, а в силу того сорта людей, что подбирался в СССР на работу за границей. Эти «избранные» должны были в первую очередь отвечать установленным стандартам. В ходе долгих и тщательных проверок специальными службами советского государства отсеивались те немногие остававшиеся в России люди благородного происхождения, хорошего воспитания и классического образования. Речь шла о том качестве образования, при котором учащийся наряду со специальными предметами получал самые обширные знания по многим дисциплинам общеобразовательного значения. Советское государство предпочитало воспитывать новую человеческую породу, не в пример той, от которой всеми силами стремилась избавиться массовыми казнями, депортациями и ссылками в отдаленные уголки страны.

В сопоставлении с этими типажами первых советских назначенцев, прибывших на работу на КВЖД, их соотечественники, уехавшие сюда до 1917 года, и даже беженцы времен Гражданской войны, являли собой диаметрально противоположный образ. Разумеется, дело было вовсе не в том, что новые правители России решили противопоставить эмигрантам «тип советского человека», стараясь, чтобы даже внешне «новые люди» не напоминали миру о былых образах россиян. Речь идет о той доле личной и нравственной свободы, которая делает человека способным к творчеству, позволяя проявить в нем лучшие качества. И хотя русский литературный мир Дальнего Востока, и Харбина в частности, считался парижскими критиками как бы лежащим на периферии культурного пространства, несомненные его удачи находили свое отражение на страницах респектабельных европейских журналов. Приблизительно та же ситуация была и в мировых научных кругах, внимательно следивших за работой коллег-дальневосточников, узнававших об их открытиях и публикациях в разнообразных разделах науки и заявлявших об этом как о достижениях русского научного сообщества. Вот почему начавшаяся оккупация Китая Японией и взятие под контроль японцами всех, и в том числе культурных сторон жизни не просто поставили жизнь русской цивилизации в Харбине под жесткий прессинг, но и чуть было не привели к ее полному истреблению. Так как советско-японские отношения времен оккупации Китая — тема для пространных монографий, в рамках поставленных автором задач о них стоит упомянуть лишь в ходе описания того, насколько изменилась жизнь русского народонаселения оккупированного города. Нежелание участвовать в сложной и многоходовой борьбе держав Антикоминтерновского пакта и их антагонистов стало имманентным состоянием многих и многих русских людей в Харбине. Это была уже не прежняя аполитичность профессионалов своего дела, каковая бытовала среди чиновников деятельных министерств и ведомств былой империи, а ясное осознание того, что столкновение двух одинаково враждебных национальной России сил должно происходить без их участия.