Джок дрожал и весь покрылся испариной.
— Они парализовали нас голубым светом, вот что! И забрали Тима. — Его передернуло. — Хорошо, что его. Я ведь думал, ну, понимаешь, ты же заметил… я же толстый… а они любят жир.
— О чем ты? Что они с ним сделали?
— Бедный старина Тим. Были, конечно, и у него грешки, но у кого их нет? Из него, должно быть, уже суп сварили, вот что! — Его опять передернуло.
— Не верю. Ты просто пытаешься запугать меня.
— Не веришь? — Он смерил меня взглядом с головы до ног. — Тебя, наверное, следующим потащат. Если ты хоть что-нибудь соображаешь, сынок, возьми лучше свою пилку для ногтей и вскрой себе вены. Так будет лучше.
— А сам-то ты что же? — спросил я. — Хочешь, одолжу?
— У меня духу не хватит, — ответил Джок, дрожа. Я не знаю, что стало с Тимом. И не знаю, ели ли червелицые людей или нет. Их даже «людоедами» не назовешь — может, мы для них все равно что скот. Но я даже не особенно испугался, потому что все мои предохранители страха давно уже полетели. Мне безразлично, что будет с моим телом, когда я погибну. Но у Джока подобные мысли вызывали безотчетный ужас. Не думаю, чтобы он был трусом, — трус вряд ли станет искать уран на Луне. Но он трясся от страха, потому что всерьез верил своим догадкам. Сбивчиво он дал понять, что оснований им верить у него больше, чем я мог предполагать. По его словам, он летал на Плутон и раньше, и остальные люди, которых доставили сюда кого добром, а кого силой, обратно на Луну не вернулись.
Когда настало время есть, нам сбросили две банки, но Джок сказал, что не испытывает аппетита, и предложил мне свою порцию. «Ночью» он все сидел и пытался бороться со сном.
Проснулся я как после кошмарного сна, в котором, бывает, не можешь шевельнуться. Но это был не сон — незадолго до пробуждения меня облучили синим светом.
Джок исчез.
Больше я никогда не видел ни того ни другого.
Отчасти мне их даже не хватало, по крайней мере, — Джока. Стало, конечно, намного легче, не надо было все время быть начеку, и я мог позволить себе роскошь вымыться. Но очень надоело мерить в одиночестве клетку шагами.
Никаких иллюзий насчет этих двух бандитов я не испытывал. Наверное, нашлось бы сколько угодно человек, с которыми делить заключение было бы куда приятнее, чем с ними. Но, какие-никакие, они были люди. Тим казался холодным и опасным, как нож гильотины. Но у Джока сохранились какие-то туманные представления о зле и добре, иначе он не стал бы пытаться найти оправдание своим поступкам. Можно предположить, что у него просто не было силы воли.
Хотя я вовсе не считаю, что понять — значит простить; если встать на эту точку зрения, то дойдешь до того, что начнешь распускать слюни над судьбой убийц, насильников и похитителей детей, забывая об их жертвах. А это неверно. Жалость у меня может вызвать судьба Крошки и других, попавших в ее положение, но не судьба же тех преступников, чьими жертвами они стали. Мне не хватало болтовни Джока, но будь у меня возможность утопить их, как котят, сразу после рождения, я сделал бы, сделал это, не дрогнув. А о Тиме и говорить нечего. И если они попали в суп к вурдалакам, мне совсем их не жалко, даже если та же судьба завтра ожидает меня. Пожалуй, суп — это лучшее, на что они могут сгодиться.
8
Мои бесплодные размышления прервали взрывы: резкий щелчок, похожий на удар бича, громовой раскат, а затем — шипение, свидетельствующее о понижении давления.
— Что за черт? — вырвалось у меня. «Надеюсь, — подумал затем я, — что вахтенный знает свое дело, иначе — всем нам конец».
На Плутоне, насколько я знал, кислорода нет. Во всяком случае, так утверждали астрономы, а я не испытывал желания проверять их утверждения на своей шкуре. Уж не бомбят ли нас? Вот было бы здорово. Или это землетрясение?
Мысль о землетрясении — предположение отнюдь не праздное; статья «Сайентифик Америкэн» о «лете» на Плутоне предсказывала «острые изостатические колебания» по мере повышения температуры. В переводе на нормальный человеческий язык эта «изящная» фраза означает: «Держись за шляпу, падает крыша!»
После того как я однажды пережил землетрясение в районе Санта-Барбары, я на всю жизнь усвоил прописную истину, с которой калифорнийцы рождаются, а все остальные запоминают после первого потрясения: «Когда землю трясет, будь на улице!»
Но куда отсюда сбежишь? Минуты две я проверял, набралось ли у меня достаточно адреналина, чтобы прыгнуть на восемнадцать футов вместо двенадцати. Оказалось, не набралось. Но я продолжал заниматься этим еще полчаса, потому что делать было нечего, кроме как грызть ногти.
И тут я услышал свое имя.
— Кип! Кип! Ты где?!
— Крошка, — завопил я. — Здесь! Я здесь! Целую вечность — три секунды — стояла тишина.
— Кип?
— Да здесь я, внизу!
— Кип? Ты в яме?
— Да! Да! Ты что, не видишь? Голова ее показалась в проеме потолка.
— Теперь вижу. Ой, Кип, я так рада!
— А чего ревешь? Я тоже очень рад.
— Я не плачу, — всхлипывала она. — Кип… Кип…
— Можешь вытащить меня отсюда? Она осмотрела отверстие и сказала:
— Не двигайся с места.
— Эй, не уходи! — Но она уже убежала.
Прошло две минуты, но мне они показались неделями. Наконец она вернулась с нейлоновой веревкой, умница!
— Лови! — крикнула Крошка.
— Погоди. Как она крепится?
— Я тебя вытащу.
— Нет, не вытащишь. Наоборот, мы с тобой застрянем в этой дыре. Найди, где ее можно закрепить.
— Я подниму тебя.
— Крепи веревку, тебе говорят! Живо!
Она снова исчезла, оставив конец веревки у меня в руках. Вскоре я услышал издалека:
— Готово!
— Проверка! — завопил я в ответ и повис на веревке всем телом. Она держала. — Лезу! — снова заорал я что было мочи и выскочил наверх.
Крошка бросилась ко мне, одной рукой обнимая меня за плечо, второй сжимая мадам Помпадур. Я стиснул ее в объятиях. Она стала еще меньше и тоньше, чем раньше.
— О, Кип, как было ужасно!
Я погладил ее по худенькой спинке.
— Знаю, знаю. Что будем делать? А где… — Я хотел спросить, где червелицые, но Крошка расплакалась.
— Кип, наверное, она погибла!
— Кто «она»? — спросил я, ничего не понимая, потому что в голове моей царил сумбур.
— Как кто? — изумилась Крошка. — Мэмми!
— Вот оно что. — Мне вдруг стало совсем грустно. — Ты точно знаешь? Она говорила со мной до последней минуты, но я же жив.
— Да о чем ты… Да нет, Кип, не тогда. Сейчас.
— Так она здесь?
— Конечно, а где же еще?
Вопрос, прямо скажем, глупый, если учитывать масштабы вселенной. Я уже давно решил, что Мэмми здесь нет, поскольку Джок ничего о ней не говорил. Мне казалось, что Джок либо сказал бы, что она здесь, либо придумал бы какую-нибудь вдохновенную ложь из чистого удовольствия соврать. Но коль скоро он не делал ни того ни другого, то просто не знал, кто она и где. Может, он вообще видел ее всего один раз, как и горб на моем скафандре. Я так был уверен в своей «логике», что до меня не сразу дошел очевидный факт.
— Крошка, — сказал я, задыхаясь, — у меня такое чувство, вроде я потерял собственную мать. Ты уверена, что она погибла?
— Надо говорить «как будто», а не «вроде», — машинально поправила меня Крошка. — Нет, не уверена, не знаю, но она там, снаружи.
— Подожди. Если она там, то должна быть в скафандре.
— С тех пор как нас схватили на Земле, скафандра у нее нет.
Я все меньше и меньше понимал Крошку.
— Как же они доставили ее сюда?
— Загерметизировали в камере и тащили. Что нам теперь делать, Кип?
На это у меня было несколько ответов, но все неправильные — я их уже обдумал во время заключения.
— Где Червелицый? Где они все?
— Погибли, наверное.
— Надеюсь, ты права. — Я огляделся, ища какое-нибудь оружие. В жизни не видел более пустого помещения. Мой игрушечный кинжал лежал футах в восемнадцати от меня, но лезть за ним мне не хотелось. — А почему ты так считаешь?
