Как вы думаете, чем (кроме долга перед памятью Бориса Вахтина) Петру Наумовичу была дорога «Деревня»?

Он говорил, не скрывая, – наш спектакль ему дорог потому, что в нем есть трагическое. «Деревню» надо играть очень «нутряно». Помню, когда я была в депрессии, я вообще не могла играть – просто физически, необъяснимо. Понимая, что тому причиной, он все равно ругался, даже хотел снять спектакль… Правда, потом сказал: «Да, Полина, с вами сама жизнь репетирует этот спектакль».

Ведь Петр Наумович – мастер мелодрамы. Недавно мне дали записи репетиций «Белых ночей», которые сделал Толя Горячев, и там есть такая фраза: «Это победа сентиментализма над разумом!» Так вот, он никогда не скрывал, что любит мелодраму. Но мелодрама – не трагедия, а в «Деревне» есть элементы трагического. И Петр Наумович этим дорожил.

Вы много лет играете Наташу Ростову в «Войне и мире», и роль, как и спектакль, не утратила свежести. Есть какой-то секрет?

Мне кажется, спектакль так выстроен, что я спокойно могу играть и до пятидесяти лет – в «Войне и мире» абсолютно игровая природа, в нем заложено отстранение взрослых людей, которые играют в детей. Мне эта идея нравится – я даже мечтаю сыграть Наташу Ростову в зрелом возрасте. Про «Войну и мир» Петр Наумович говорил, что самый взрослый и серьезный человек в этом спектакле – Наташа Ростова. Он сделал ее такой одержимой: они целуются – и я хочу целоваться! Помню, первые статьи, которые выходили о спектакле: «Фоменко развенчивает образ Наташи Ростовой». А кто знает – какая она?

Не случайно он считал, что интонация – бог театра. Интонация и есть выражение твоего тона роли. Театр Петра Наумовича – безусловно психологический, но если сравнивать Фоменко с каким-то режиссером, я бы сравнила его с Мейерхольдом больше, чем со Станиславским. Петр Наумович любил формализм, наполняя его психологическим содержанием.

Спектаклем «Бесприданница» открывалась большая сцена нового здания театра. Помню, Петр Наумович очень тревожился, обживется ли это огромное и пока бесстрастное пространство, удастся ли «заразить» его «бациллой» театра. Кажется, он отдал этой премьере все силы…

«Бесприданница» рождалась трудно, мы спорили и ругались с Петром Наумовичем. Но он часто шел мне навстречу. Меня это поражало! В наших отношениях я гораздо менее умела слушать, чем он. Он обладал уникальным качеством: умел слышать «другое».

Как случилось, что на сцене «Мастерской» появился ваш спектакль «Пять вечеров» по пьесе А. Володина?

Никогда бы я не посмела попросить у него возможности делать «Пять вечеров» в нашем театре. Это Петр Наумович пригласил нас с Виктором Рыжаковым репетировать здесь и потом включил его в репертуар. Ему нравился спектакль. Я вообще знаю мало режиссеров, которым бы нравились чужие спектакли. От него можно было услышать: «Такой странный спектакль… Вы не видели?» Другое дело, что он был сложным человеком и мог на следующий же день после похвалы вдруг жестко сказать «ерунда». Но часто высоко оценивал чужие работы – спектакли, фильмы…

Мы с Виктором Рыжаковым хотели в «Пяти вечерах» А. Володина слышать автора и отталкиваться от музыки его слова, не от бытовых вещей, а от поэзии. Язык Володина так же поэтичен, как и проза Вахтина. Мой сын говорит про Ван Гога, что его картины нарисованы в рифму, и пьесы Володина написаны в рифму. Какой человек – мятущийся, закомплексованный… Мне кажется, в Петре Наумовиче это тоже присутствовало. В нем, может быть, было больше дьявольского замеса, чем в Володине…

Вы играете не только на сцене «Мастерской». Ваш спектакль «Июль» в постановке И. Вырыпаева идете театре «Практика». Вы успешно снимаетесь в кино. Как Петр Наумович относился к вашим опытам вне стен театра?

О своих планах вне «Мастерской» я всегда сообщала заранее. Он читал пьесу «Июль» и назвал ее «патологией, доведенной до поэзии». Знал, что я поеду на съемки фильма «Эйфория», где мы в очень жестких условиях нехватки денег за тридцать дней сняли весь фильм. Оставался один день до сбора труппы в театре, и Петр Наумович меня не отпустил, сказал, если не приеду – то все! Мы снимали день и ночь последнюю сцену, я прямо с самолета явилась с рюкзаком на сбор труппы!

Рассказывая о Петре Наумовиче, я стою перед дилеммой: он такой дорогой мне человек, что все воспоминания о нем я ощущаю, как очень интимные. И поэтому не знаю, прилично ли говорить об этом вслух. Петр Наумович тогда сказал: «Ты когда приехала со съемок „Эйфории“, я все сразу понял». Что он понял? Видимо, что в моей жизни в тот момент «понеслось»… Приписывал мне страсти. Иногда провоцировал, обманывал. Хотя, мне кажется, я всегда отличала, когда Петр Наумович «играл», а когда был искренен. Знаю двух человек, рядом с которыми с него все «слетало», – это Евгений Колобов и Алла Александровна Андреева.

Мне кажется, Петр Наумович очень остро переживал потерю этих невероятно близких ему людей.

Он очень страдал, когда их не стало, и, насколько я наблюдала их общение, никогда ничего не «изображал» с ними. Такое редко бывает. Алла Андреева– женщина, находящаяся на какой-то предельной степени подлинности. Ее книга «Плаванье к Небесному Кремлю» меня потрясла – в ней нет ни секунды фальши. С Аллой Александровной связана страшная история. Она часто слушала «Деревню» – была ведь совершенно слепая и воспринимала спектакль на слух. Мне передавали, что она хочет со мной поговорить, но я не собралась. Когда родила Петю, она нарисовала мне иконку, а я не успела забрать. И вдруг мне сообщили, что она сгорела в собственной квартире, а иконка сохранилась. И мне ее отдали. Чувствуя стыд, что я не нашла времени, чтобы сблизиться с этой женщиной, я прочла ее книгу, и с тех пор очень каюсь, что пропустила такую возможность в жизни. Есть люди, с которыми, независимо оттого, живы они или нет, внутренне все время разговариваешь. Алла Андреева из таких людей.

Как часто вы вспоминаете Петра Наумовича?

Ненавижу, когда рассказывают сны. Но мне приснился, по-моему, интересный сон про Петра Наумовича. Огромный дом, как модель мира. И я хожу по нему как на экскурсии. На нижних этажах – какой-то Босх или Брейгель, страшные люди, месиво греха и порока, комната, в которой Дева Мария продала своего ребенка. А на самом верхнем этаже – умершие люди: тишина, красота, покой, и все сидят за партами, и среди них – Петр Наумович. Я думаю, мне так приснилось потому, что Петр Наумович внутри меня занимает «этаж», где хранится самое дорогое и важное для меня.

Жизнь театра после ухода Петра Наумовича перевернулась. А ваша жизнь в театре?

После произошедшего у меня осталось два ощущения: все люди стали очень обыкновенными. А с Петром Наумовичем все были необыкновенными. Он всех собою «насыщал». Второе – с ним ты был под защитой. У меня была своя территория, и я знала, что могу совершать ошибки, спорить, идти своим путем, это возможно. А теперь нет такого ощущения, и я, конечно, растерянна.

…Когда я узнала, что умер Петр Наумович, кроме страшного чувства потери, я в одну секунду остро почувствовала, что у меня прервался напряженнейший диалог, который я всю сознательную жизнь в театре вела с ним. Диалог страстный, яростный, холодный, ненавистный, нежнейший, – с большой амплитудой чувств. Кроме важности для меня его мнения о моих работах в «Июле», в «Пяти вечерах», в кино, я всегда находилась с ним в диалоге. И теперь уже никогда не будет такого человека– так странно.

А потом я пришла к мысли, что он, конечно, есть и продолжается, так я ощущаю. И все, что я дальше хочу делать, я буду делать в диалоге с Петром Наумовичем. Это, конечно, диалог совсем другого качества, ведь Петр Наумович умел прекрасно формулировать, и мне было важно – поймет ли он, что я хочу сказать. Важно было, чтобы именно он понял…