Мало кто из читателей, завороженный в юности легендой о трех картах (а именно тогда мы все читаем «Пиковую даму», и только пришедшим на спектакль Петра Фоменко дается редкий шанс погрузиться в гениальную пушкинскую повесть и насладиться ее языком в более сознательном возрасте), вдумывается в причины проигрыша Германна. В сцене игры с Чекалинским это более чем наглядно: нервный, гордый, тщеславный человек просто «обдернулся» – вытащил из колоды другую карту. Думая, что ставит против банкомета туза, он на самом деле держал в руках даму. И в гибельном восторге просто не проверил, что у него в руках, и поставил все не на ту карту.

Крушение расколотого сознания, погоня призрака Графини за обезумевшим виновником ее смерти иллюстрируется в спектакле музыкой «Грустного вальса» Сибелиуса. Режиссер взял очень петербургскую мелодию, безжалостно разорвал ее и из этих обрывков музыкальных фраз, звуков, тактов сшил собственную партитуру – фантасмагорическую музыку наваждения и безумия. Неотвратимо движется сценический круг, мелькают мостики, каналы, интерьеры дворцов, ширмы спальни, где недавно разыгралась драма. За молодым человеком устремляются призраки – Графиня без фижм и парика, во всем «блеске» своей лысой головы и усохшего тела в черном трико и Тайная недоброжелательность в цилиндре.

Это самая жуткая сцена в «Пиковой даме». В целом же спектакль вахтанговцев не страшен, он захватывает, как триллер, да еще все время подбрасывает зрителю неожиданные шутки. Такое непринужденное обращение с классиком простительно лишь человеку, который свободно плывет по волнам текста, как это умеет Петр Фоменко, один из тех, кто стоял у истоков жанра литературного театра в современном его понимании. Например: «Старая графиня сидела в своей уборной перед зеркалом. Три девушки окружали ее». А девушек играют старейшие и колоритнейшие вахтанговские артистки. И этим все сказано о старухе, от которой «таили смерть ее ровесниц»: «Как постарела? – отвечал рассеянно Томский. – Она лет семь как умерла».

Или момент, когда Лиза (Нонна Гришаева) начинает читать русский роман, присланный Графине племянником. С изумлением девушка осознает, что читает про себя: «Лизавета Ивановна была домашнею мученицею… она вслух читала романы и виновата была во всех ошибках автора; она сопровождала графиню в ее прогулках и отвечала за погоду и за мостовую. И вот моя жизнь! – подумала Лизавета Ивановна». Закрыв книгу, Лиза видит на обложке имя автора: «Пушкин»!

Одним движением и поворотом достигается комический эффект, когда Графиня и Лиза усаживаются в экипаж. «Графиня имела обыкновение поминутно делать в карете вопросы: кто это с нами встретился? – как зовут этот мост? – что там написано на вывеске?» И все это через нелепые паузы невпопад.

А как остроумно придумана переписка Германна с девушкой, начавшаяся со списанного из немецкого романа любовного послания, а завершившаяся вихрем цветных листков бумаги, измаранных выражением нешуточных страстей. Жаль только, что Германн «трепетал, как тигр» не от любви, а от желания проникнуть в тайну: «Деньги – вот чего алкала его душа!»

Нагнетание страсти во время дуэли за игорным столом закончилось для героя смирительной рубашкой, от которой в эпилоге его великодушно освободили дамы – Графиня и Лиза. Закольцевав композицию, режиссер показал нам бедную воспитанницу Лизу удачно вышедшей замуж и готовящейся повторить путь Графини.

Безумие, одержимость, «сильные страсти и огненное воображение», – как это притягательно для театра. И для нас. Ведь так приятно перенестись в те времена, когда было принято писать письма чернилами, сочинять романы в стихах и сходить с ума.

Римас Владимирович, с театром Вахтангова, который вы возглавляете, многие годы прочно связано имя Петра Наумовича Фоменко. Здесь поставлены его прославленные спектакли «Без вины виноватые» и «Пиковая дама». Что вы больше всего цените в этом выдающемся режиссере?

Художественную ценность спектаклей Петра Фоменко для меня определяет человеческий дух, тепло. Это редко встречается в театре. Если я в спектаклях чувствую детство, запах хлеба и звук века, я начинаю в них «всматриваться» и сам становлюсь творцом, верю в себя, в свою природу. Я тоже стремлюсь к этому. Это очень простые вещи, которые Фоменко с легкостью использовал. И в жизни он – легкий человек, философ, оставивший теплый след, штрих – не резкий отпечаток, а что-то неуловимое…

…Сила нежности… Личное проступало в его спектаклях. Он – из редких режиссеров, которые не отказываются от себя в спектакле, не закрываются профессией. Он не только строит спектакль, демонстрируя материал, актеров, но на расчищенном пространстве как бы говорит: «Вот я – такой, какой есть. Казните или любите!» В этом мы совпали. Еще Эфрос таким был – дорогим мне художником, Учителем. И естественно, Анатолий Васильев, с которым мы вместе работали. И последним учителем театра – не прямым, но очень важным, был Петр Фоменко. По отношению к нему у меня всегда возникало чувство какой-то общности – я не мог при встрече смотреть на него, не улыбаясь. Как будто встретил родственника, «своего».

После сильных спектаклей Эфроса, Васильева, Фоменко я по три дня не мог репетировать, начинал сомневаться в своем выборе профессии, все казалось бессмысленным. И только потом увиденное начинало помогать, я успокаивался и шел дальше с большей уверенностью.

Мне кажется, между вами было какое-то душевное родство. Так ли это? Что объединяло вас с Петром Наумовичем?

Как поставить спектакль, не ставя его, и как играть, не играя? Я часто задаюсь этой мыслью. Фоменко – из тех, кто обладал этим знанием. И при встрече мне казалось, что только мы вдвоем и владеем секретом: то есть он наверняка знает тайну, а я – чуть-чуть. Он знает точно и над всеми тихонько подсмеивается, я же пока добиваюсь. Эта загадка становилась мне ясна, когда мы при встрече переглядывались, словно обмениваясь известными только нам тайными знаками: «Ну что – обманываем?» – «Красиво обманываем. Себя раскрываем, не прикидываемся режиссерами…» – «Опасно?» – «Опасно… Но и жить опасно». Он относился к театру осторожно. И ценил человека. Все вторично – характеры, замысел, трактовки, а вот индивидуальность человека, актера меня тоже привлекала. В актере интересно не то, что он играет, а сила личности.

Как он отнесся к вашему приходу в театр Вахтангова? Ведь этому предшествовали кризисные для театра годы и спектакли-шедевры самого Петра Наумовича, поставленные здесь, как сам он говорил, «в прошлой жизни»?

У меня в кабинете висит фотография с Фоменко, он как раз с сигаретой, и мы наверняка говорим в этот момент о чем-то тайном… Когда я пришел работать в театр Вахтангова, он меня «благословил»: «Дай Бог!» Но в успех не верил. Потом признался, что волновался за меня: «Это же сложный театр, я думал – съедят. Мы, „местные“, и то не знаем, как подступиться. А тут приехал человек с такой душой!» Первое знакомство произошло у нас на спектакле «Маскарад», который я с Малым драматическим театром Вильнюса привозил в Москву в 1997 году. Когда я собрался делать версию «Маскарада» для театра Вахтангова, мы с Петром Наумовичем коротко обсуждали это. И он, и я сомневались, но мне хотелось рассказать другую историю. В музее театра Вахтангова есть фотографии: в июле 1941 года здание разбомбили, тем самым убив спектакль «Маскарад»[1]. А вальс Хачатуряна, написанный специально для того спектакля, возникает в нашей постановке и сразу прерывается, как посторонний звук. Он словно просится прозвучать в этом доме. И вспоминается красивая история романа Хачатуряна с молодой актрисой, игравшей роль Нины. Мне хочется верить, что роман был, от этой любви, наверное, и родился вальс. Мне хотелось вернуть музыку, любовь и поэзию на сцену театра – доиграть то, что не было сыграно, что тогда разбомбили, продолжить историю. И Петр Наумович, услышав это, внимательно посмотрел на меня: «Значит, ты хочешь строить театр?» Не думал я тогда, что все так пойдет… Мне казалось, я пришел сюда просто помочь…