Близость зрителей в «Без вины» я ожидала с ужасом, пока их не было. Ведь они должны были находиться рядом. Но в процессе спектакля их для меня как будто не существует. Петр Наумович создал такую атмосферу, что актеру ничего не мешает. С романсами мне тоже было непросто. (Я – не поющая актриса. Когда Рубен Николаевич ставил «Живой труп», он хотел, чтобы Машу играла я. Но я не видела в себе возможностей по-цыгански петь в этой роли так, чтобы вызывать восхищение Феди Протасова, и отказалась. Потом он буквально заставил меня петь в «Варшавской мелодии», но я так боялась, что на сдаче спектакля художественному совету и первых прогонах пела под заранее записанную фонограмму.) Когда Фоменко объявил, что мне предстоит романсом заканчивать «Без вины виноватые», я пришла в ужас: «Я загублю вам финал!» Но он так выстроил финальную мизансцену, что у меня вдруг прорезалось что-то. Поначалу я скептически отнеслась и к самому романсу «Снился мне сад», предложенному Петром Наумовичем. Мне хотелось петь «Но не любил он». И к тому, как Фоменко выстроил финал: сын выносит меня на руках, я прихожу в себя, обнимаю его – и звучит романс. Он один так мог… Галина Коновалова мне тогда сказала: «Ты только не повышай голос, у тебя возникают такие интонации! И зал ревет навзрыд». А кто к этому подвел и актеров, и зрителей? Конечно, Фоменко. Он так раззадорился, что настаивал, чтобы я тоже исполнила еще один романс, когда каждый из героев поет на вечеринке свое соло. Но тут уж я была тверда. Я поразилась даже тому, что оказалась способной на это. Петр Наумович меня неизменно удивлял, и я открывала в себе неведомые возможности.
Он репетировал серьезно и порой очень жестко. Например, Юрий Волынцев сыграл Шмагу так, что я обалдела. Получилась драма великого артиста, пропившего свой талант. Ведь та мизансцена, пришедшая к Фоменко в процессе мучительных поисков, когда я бегу по кругу и в конце концов бросаюсь к Шмаге и сжимаю его в объятиях, родилась из этой предпосылки. Юра гениально пел романс «Сияла ночь», и столько в нем было горечи, что Кручинина всей душой чувствовала в этом опустившемся провинциальном комике настоящего, великого актера. Волынцев «выдал» здесь на пределе весь надрыв погибающей личности! Это была не демонстрация вокальных умений, а то, что называется «нутро». Юра трудно шел к этому решению: Фоменко настаивал на серьезности роли Шмаги, на глубоком содержании этого человека. Юра не сразу это принял, много раз был на грани отказа от роли, но Фоменко добился. Тяжело дался результат – прямо «коса на камень». Но какой необыкновенный и огромный вышел образ!
Вообще спектакли об актерах получаются не очень удачно, это непростая тема. А Петр Наумович в актерской теме – как рыба в воде. Он любит актера безумно и бесконечно любит показы. Его показы Волынцеву были бесподобны. Он сумел отбросить приклеившегося к актеру «пана Спортсмена» из пресловутого «Кабачка» и вытянуть личность. Он идет не от своих идей, а от актерской индивидуальности, природы. Петр Наумович отдает тебе душу.
А как репетировал Володя Симонов Миловзорова! (Сыграл его потом Виктор Зозулин.) Это можно было умереть – такой премьер, балерун! Я от хохота помирала. С моей точки зрения, это была бы одна из лучших ролей спектакля и одна из побед Симонова-актера. Несколько раз Фоменко «прощал» его отъезды на съемки и гастроли, пережидал болезни, но все-таки не выдержал. И не случилось роли…
Мне с Петром Наумовичем было удивительно легко и хорошо. Когда мы впервые встретились, мы отнеслись друг к другу настороженно. А потом взаимоотношения необъяснимым образом стали очень нежными и доверительными. Я безумно любила, когда он позже приходил на наш спектакль и делал замечания – тонкие, удивительные подсказки каждому. Он очень дорожил им, но когда пришлось делать вторые составы для некоторых ролей, хотел даже снимать: «Это, наверное, нельзя смотреть!» Не любил, когда спектакль начинал «разъезжаться». Я позвала его на юбилейное представление «Без вины», где зал гремел, а когда он вышел на сцену, вообще началось безумие. «Ну что?» – спросила я. «Права…» – ответил он.
Если мы встречались вне театра – в Доме актера, на премьерах, – мы бросались друг к другу, и нам надо было выговориться, поделиться. Я так радовалась его звонкам, его голосу: «Неужели вы меня узнали?» Я вечно его благодарила. А он обязательно всегда поздравлял меня с днем рождения. Когда я получила альбом, сделанный обо мне (меценаты, собрав редчайшие фотографии и архивные публикации, выпустили несколько книг – о Михаиле Ульянове, Юрии Яковлеве и обо мне), прочла его слова в свой адрес и была потрясена. Позвонила ему: «Петр Наумович, я даже не знаю, как вас благодарить за такие слова обо мне – это такой подарок». (У меня ведь нет архива, я ничего не собираю – ни статьи, ни фотографии. Мой муж собирал, а я нет… Да и не надо ничего – умирает драматический актер, и никто, кроме родственников, не вспоминает его. Великие имена – Рубен Николаевич Симонов, Николай Гриценко, – а ведь даже в Щукинском училище у нас не каждый вспомнит.)
Мы испытывали потребность друг в друге. Я была счастлива, когда он приходил на мои премьеры. Мы вечно уединялись, разговаривали, он обсуждал мои работы в других спектаклях. После премьеры «Милый лжец» Петр Наумович делился своими соображениями, а я призналась: «Мне намного труднее играть здесь, чем в „Без вины“». И он так обиделся! Я поняла, что не следовало вызывать его ревность. Он сказал тогда: «Ну там, конечно, вы плачете и выдаете все, что есть у вас в душе!» А я парировала: «Конечно, здесь у меня вода льется, а у Шапиро – настоящие слезы». Так мы подсмеивались друг над другом.
Он сообщил однажды, приступая к новой работе: «Ставлю „Бесприданницу“ – на тебя». Я удивилась – как это? «Я объясняю актрисе, как бы ты сыграла. И получается, как будто ты играешь через нее. Незримо присутствуешь». (А ведь в свое время Рубен Николаевич собирался ставить «Бесприданницу» со мной, но эта работа у него была как заколдованная – всегда кончалась неудачей. «Мы ляпнемся», – беспокоился он, поэтому и не осуществил свои намерения. И еще хотел поставить со мной «Гамлета», утверждая, что мужчины не понимают всех тонкостей этого образа. Но и эта идея тоже повисла в воздухе.)
Как-то я сказала ему: «Я просто счастлива, что жизнь меня столкнула с вами». Сама я не использовала избитых слов, вроде «гений», но рада, что при жизни его называли гениальным режиссером. Он ведь иронично относился к наградам, званиям, бесчисленным орденам.
Однажды он пришел на «Хрустальную Турандот», устроенную в мою честь. Я отказывалась – не очень люблю все эти творческие вечера, поздравления, – не знаешь, куда деваться. Стыдновато как-то. Петр Наумович подошел ко мне со словами: «Я тебя благословляю». Достал из кармана подарок – нашел ракушку с дырочкой, взял шнурочек, вдел в дырочку и сам сделал медальон: «Это будет твой талисман». И надел мне на шею.
Последний наш спектакль, который он успел посмотреть, – «Пристань». Мы увиделись с ним тогда в последний раз. Он очень трудно шел к нам за кулисы из зрительного зала, не дошел, задыхаясь, остановился тут, в коридоре у гримерок, я вылетела к нему, схватила в охапку… Он обязательно хотел прийти во второй раз. Но уже не пришел… У него в нашем театре не все было гладко: кто-то принимал – кто-то нет, кто-то делал довольно больно. Я же до последнего надеялась и верила, что он вернется к нам. Прямо навязчивая идея: Фоменко обязательно будет у нас ставить. Мне возражали. И оказались правы. Когда я увидела его после «Пристани» (он совершенно не мог дышать), поняла, что вряд ли у него найдутся силы для нашего театра.
Когда Римаса Туминаса пригласили возглавить театр Вахтангова, я сильно удивилась словам Фоменко: «Мы очень дружны». Для Римаса Петр Наумович всегда находился на пьедестале. Мне было так радостно, что они понимали друг друга и прекрасно друг к другу относились. И поэтому в финале «Пристани» на парусе после прославленных вахтанговских образов появляется лицо Петра Наумовича.
