Уллис смотрит на Йенну, смотрит на Карро, смотрит на сигареты.

— Перекур, — решает она.

Карро поправляет смешной завиток на лбу Уллис, та чмокает Карро вместо «спасибо».

— Увидимся! — говорит Уллис Йенне и уходит.

Как только компания удаляется, Сюзанна бросается к Йенне, прижав учебники к груди.

Йенна сидит за письменным столом, крутится на стуле, ей стыдно. Но она не хочет, правда.

— Так ты не пойдешь? — последний раз спрашивает бабушка.

Она стоит на пороге Йенниной комнаты. Старый дурацкий листок с надписью «Без стука не входить!» по-прежнему висит на двери. Лет пять уже висит.

— Нет, не пойду, — отвечает Йенна, склонившись над блокнотом и делая вид, что очень занята.

— Ты, конечно, не обязана, — за бабушкиной спиной вдруг вырастает дедушка.

— Нет, конечно, ты не обязана, — поддакивает бабушка.

И все-таки Йенне кажется, что слова произнесены колючим тоном.

Сегодня Йенна опять не пойдет с ними в больницу. С тех пор как маму туда положили, прошло уже несколько недель — несколько недель Йенна слышит мамин теплый голос только по телефону. Или уже сто тысяч лет?

Но Йенна все равно не пойдет с ними в больницу.

— Передавайте привет и обнимите от меня, — говорит она. — И скажите, что я позвоню вечером, как обычно.

— Конечно, скажем, — отвечает бабушка. — Удачи с уроками!

— Good luck![8] — восклицает дедушка, очень довольный своим остроумием: Йенна утверждает, что готовится к контрольной по английскому.

Бабушка смеется.

Дедушка смеется.

Йенна смеется.

Фальшиво.

Уходите!

И они уходят. И в квартире становится тихо. И Йенна знает, что она не права, что нельзя вот так прятаться. Раньше она никогда так не делала.

Йенна ездила в больницу при любой возможности, брала с собой яблоки и журналы, письма от Мариты, она сидела на твердом краешке маминой кровати, разговаривала, смеялась — в общем, старалась взбодрить маму как могла.

А когда бабушка и дедушка ездили вместе с ней, слушала их и соглашалась: да, сегодня мама выглядит гораздо лучше, чем в прошлый раз. Йенна смеялась, когда дедушка перешучивался с какой-нибудь медсестрой, улыбалась в ответ на мамины улыбки. Как робот. Так было проще.

Но теперь она больше не может.

Просто не может, и все.

— Блин, черт, фак! — бормочет она, уткнувшись в учебник английского.

Предательница. Вот она кто. Но к маме она больше ездить не хочет. Она не хочет видеть ее в больнице, с морщинами от постоянных болей, с бледным лицом. Не хочет видеть, как мама мерзнет под желтым больничным одеялом, как в нее втыкают иголки, кормят таблетками — круглыми, продолговатыми, в оболочке, без оболочки.

Йенна не хочет видеть, как мама исчезает.

Не хочет ее видеть.

Потому что это уже не мама.

Никогда ничего у нее не получится с Сакке. Ни сейчас, ни потом.

Он, конечно, снова с ней здоровается, даже спрашивает иногда, как дела, но больше ничего, разумеется, не происходит. На той вечеринке он, как и Уллис, просто напился и не понимал, что делает.

Йенна Вильсон и Сакариас Райкович — это просто not meant to be[9].

— Но вы же целовались! — уговаривает Сюзанна. — Ты пойми, это же твой первый поцелуй, и ты целовалась именно с ним. Целоваться — это уже кое-что, то есть… ну не может же не быть ничего?

— Может, — повторяет Йенна. — Ничего нет и не будет.

— Блин, странно.

Сюзанна отвлеклась от поисков подарка маме на день рождения. Они с Йенной пришли в маленький, тесный магазинчик под названием «Дом стекла». Самый обычный магазин подарков: на полках столько мелочей и безделушек, что просто невозможно не смахнуть что-нибудь ненароком. Особенно если на спине большой рюкзак.

— Ничего странного, — Йенна чувствует себя ужасно взрослой.

Она уже целовалась и кое-что понимает в жизни. Ну и что, что у Сюзанны грудь больше, ну и что, что у нее только что начались месячные, — целоваться важнее.

Даже если потом ничего не происходит.

— Ой, как тебе плохо, наверное, — говорит Сюзанна, беря в руки фаянсовую кошку и вопросительно глядя на Йенну.

— Нет, господи, поставь на место! — содрогается та. — Уродство!

Сюзанна ставит уродливую кошку на место и продолжает поиски. Наконец, она выбирает вазу и просит упаковать. Продавщица с видимым облегчением провожает взглядом их большие рюкзаки.

По дороге домой они молчат. То есть Сюзанна болтает о каких-то состязаниях, в которых она согласилась участвовать, и еще о том, что тренер на конюшне попросил ее помочь с теоретической подготовкой новичков. Йенна поддакивает и хмыкает — вполне к месту. Но вообще-то она не слушает.

«Ой, как тебе плохо, наверное».

Конечно, плохо. Конечно, грустно. Ее мечта растоптана, ее сердце разбито, ее подушка еще влажна от слез, которые Йенна пролила вечером после позорного поражения, когда Сакке не поздоровался и даже не посмотрел в ее сторону. Наутро она решила, что больше не хочет случайно встречаться с ним в подъезде, никогда. Ни за что!

Но едва выйдя из квартиры, Йенна передумала. Взглянув на лестницу, ведущую вверх, она сразу поняла, что надеется: он появится. Она даже немного подождала. Надежда умирает последней. Но надежда — тяжкая ноша.

Он не появился.

Конечно, мир рухнул. Конечно, Йенна втоптана в грязь. Но и в самой грязи с человеком может случиться что-то новое.

Уллис пригласила Йенну к себе домой. Сегодня вечером.

После физкультуры, которую Сюзанна, как всегда, прогуляла, Уллис спросила Йенну, не хочет ли та прийти к ней в гости, попить чаю.

— Заодно обсудим групповую работу, — добавила Уллис.

— Групповую работу? — не поняла Йенна.

— По религиоведению. Мы же в одной группе, я видела в списках.

— А…

— Приходи вечером, — решительно произнесла Уллис. — Ты же знаешь, где я живу.

Вот уже почти вечер, Йенна волнуется. Выбора нет, надо идти.

Поднимаясь по лестнице, Йенна слышит голос Сюзанны: «Что все это значит? Она опять решила поиздеваться? Что это за ерунда?»

Что это за ерунда? Йенна понятия не имеет.

Не успевает Йенна нажать на кнопку звонка, как Уллис открывает дверь.

— Я слышала, как ты поднимаешься, — объясняет она, жестом приглашая войти. — Тут такая слышимость. У вас внизу тоже?

«У вас». У тебя с мамой.

Нет. У вас — то есть у тебя с дедушкой и бабушкой.

— Да, слышимость неплохая, — отвечает Йенна.

— Поэтому соседи и жалуются после каждой вечеринки. По крайней мере, баба с собакой. Вот коза.

— Ну да…

Йенна сняла куртку и не знает толком, что с ней делать.

— Я повешу, — говорит Уллис, поддевая петлю пальцем. — А ты проходи на кухню. Я сделала блины. Любишь блины?

Йенна кивает, выдавливает из себя «да», потом добавляет «конечно, очень», совсем тушуется, потом начинает сердиться на себя. Ну почему она так стесняется Уллис? Ну что тут особенного, они же ровесницы! С Сюзанной ведь легко и просто говорить. Почему с Уллис не так?

Потому что это Уллис.

Потому что эта Уллис вешает ее куртку на хлипкий крючок, идет за ней в кухню, садится напротив, чтобы угостить блинами. Уллис — красивая, уверенная, всеми обожаемая.

— Бери еще, — говорит Уллис, когда Йенна доедает седьмой блин. — Или невкусно?

Уллис спрашивает с таким неуверенным видом, что Йенна спешит подтвердить: очень вкусно!

— Никогда не ела блинов вкуснее! — добавляет она, тут же чувствуя, что это уже перебор.

Наверное, в классе она все время говорит такие глупости, поэтому все и закатывают глаза, фыркают и перемигиваются, стоит ей открыть рот. Но Уллис, кажется, обрадовалась.

— Здорово! — говорит она. — Я всегда делаю блины. Мы тут только их и едим.