В это мгновение гул в столовой стихает. Кто-то звякает вилкой о стакан — дзинь-дзинь-дзинь! — один из парней за столом Сакке встает. Это друг Хенке. Все перестают жевать, говорить и смотрят только на него.

— Сегодня среди нас именинник! — кричит друг Хенке, и за столом, где сидят Уллис, Карро, Лиселотта, Анна X. и Анна К. тут же раздается хихиканье.

— Хватит! — визжит Уллис, выпячивая грудь. — Кончай, Тумас, сядь на место!

— Зовут именинницу Уллис, она учится в 7 «В» и более известна как Самая Красивая Девчонка в Школе! — продолжает оратор по имени Тумас.

Над серо-зелеными картофелинами, дряблыми кусками рыбы и красными подносами разносится шальной свист. Все взгляды обращены к Уллис, все взгляды всегда обращены к Уллис, проклятая Уллис, чертова Уллис!

— Серьезно, конча-ай! — блеет Уллис, а Карро висит у нее на плече, как сумка на ремешке, тоже пытаясь поймать луч славы.

— А еще она известна как щелка! — парень срывает овации мужской части аудитории. Хенке ударяет его в спину так, что бедняга чуть не падает.

Сюсанна фыркает:

— Так ей и надо!

— Ладно, ладно! — Тумас хватается за спину. — Но я попрошу всех встать и спеть для Уллис! А ты, Уллис, сиди красиво, как всегда, больше ничего от тебя не требуется!

Тумас посылает Уллис смешливый взгляд, народ хихикает, откашливается, отодвигает стулья:

«С днем рожде-енья тебя-я!!!» — поет вся столовая, включая поварих Сив, Стину и Соню — «Эс-Эс-Эс», как их прозвали. Толпа раскачивается, голоса сливаются воедино, Уллис трясет головой и повторяет: «Идите на фиг, идите на фиг!», ей совсем не нравится эта идиотская сцена, не нужно ей такое внимание, честно!

Йенна нарочно фальшивит. Сюсанна вообще не поет. Йенна искоса смотрит на Сакке, который, блин, горланит вовсю.

И смотрит на Уллис.

— Ура, ура, ура! — орет Тумас, дирижируя хором. — Но не забывай, что закон запрещает заниматься этим до пятнадцати лет!

— Опоздал! — кричит кто-то.

— Заткнись! — шипит Хенке и снова ударяет Тумаса по спине.

Уллис закатывает глаза и что-то шепчет Карро, а потом — так уж и быть — подпускает к себе Лиселотту и шепчется с ней. Анна X. и Анна К. тщетно тянутся через весь стол, чтобы поймать хоть слово.

— Вот позор, — Сюсанна встает из-за стола. — Надеюсь, на мой день рождения такого не устроят. Надеюсь, для меня петь не будут!

Йенна тоже встает, глядя на Сюсанну, потом на Уллис: результат сравнения очевиден — но ничего не говорит.

Все просто слишком плохо.

Все очень плохо.

Такие, как они, не смотрят на таких, как мы, Йенна.

Такова жизнь.

Йенна чует уже в прихожей: что-то не так.

Она опускает пакеты с продуктами на пол, один падает, два яйца разбиваются. Йенна бросается в мамину спальню, не разуваясь. Там пусто. Жалюзи подняты, в комнате чисто и — пусто.

— Ау! — кричит Йенна. — Мама, ау!

— Ау! — доносится из гостиной. — Мы здесь!

Это бабушка. Йенна бежит в гостиную. Дедушка и бабушка лежат на диванах с заспанными, помятыми лицами.

— Привет, Йенна-Пенна, — произносит дедушка совсем не шутливым тоном. — Как дела?

— Где мама? — спрашивает Йенна, оглядываясь по сторонам.

Ни ходунков, ни костылей, ни парика на подлокотнике кресла. Она бросает взгляд на балкон, хотя за окном холодный ноябрь и никто уже не сидит на балконах.

Секунды тянутся, как минуты. Вдруг дедушка начинает плакать. Бабушка неловко гладит его по коленке.

— Что случилось? — спрашивает Йенна, чувствуя, как в горле растет ком.

Йенна не понимает, она ли задает этот вопрос, или он задает себя сам, или просто в голове все перемешалось.

— Все не так страшно, — говорит бабушка, поднимаясь с дивана.

Дедушка всхлипывает. Видеть его слезы неприятно. Дедушка всегда такой веселый, собранный. А сейчас у него трясутся плечи, спина.

— Пойдем на кухню, — зовет бабушка. — Пусть дедушка побудет один.

НО ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?

— Мама упала.

Бабушка берет Йенну за руку, гладит, но Йенна уворачивается.

— Да, вот так, — продолжает бабушка. — У меня накопилось много работы, и дедушка вызвался побыть здесь, и вот…

Бабушка откашливается, глаза блестят, но она не плачет. Бабушка не из тех, кто плачет. Плакать при людях стыдно. Стыдно быть слабым. Вот так вот.

Йенна плачет, почти не замечая слез, которые текут по щекам.

— Да, — объясняет бабушка. — Дедушка спустился в прачечную, а мама решила что-то тут сделать, и вышла на улицу, я не знаю, она такая упрямая… Все хочет делать сама, ну и, в общем, у нее не вышло, и она… упала и… ударилась. Довольно сильно, ногой, той, которая болит, а это опасно, ты знаешь. И она лежала на асфальте, звала, но дедушка не слышал, там внизу такой шум, ну ты знаешь. Но потом подошла девочка, ты, может быть, с ней знакома, она тут живет, — бабушка указывает вверх, — она помогла маме подняться и потом сидела с ней, пока не пришел дедушка. Потом они позвонили в больницу, и там сказали, что надо ехать, и вообще ей было плохо последнее время, ты, конечно, заметила?

Нет. Йенна не заметила.

Йенна научилась закрывать глаза.

— Так что теперь она в больнице, и с ногой все неплохо, а вот с остальным… она ужасно устала.

— Как обычно, — говорит Йенна сквозь слезы. — Ничего страшного. Она всегда устает. Ей просто надо выспаться.

— Конечно, конечно.

Бабушка пытается погладить Йенну по голове, но Йенна снова уворачивается.

Бабушка опускает руки на колени. Браслеты тихо звенят.

— Та девочка передавала тебе привет, — говорит бабушка наконец. — Марика или Ульрика. Или Улла, что-то такое.

Блин, блин, блин. Черт, черт, черт.

В Йенниной комнате идет дождь. Йенна стоит перед зеркалом, задрав рубашку, обнажив грудь. Груди набухли, болят и, кажется, немного подросли, если сравнить с прошлым разом, но какая теперь разница?

Какая теперь, к черту, разница?

— Это из-за вас! — всхлипывает Йенна. — Все из-за вас!

Йенна ходит по комнате кругами, слезы льются дождем, она крепко обнимает подушку, чтобы ее не вырвало, ходит, ходит по ковру, бросается на пол, ложится, как собака.

Мама умрет.

Конечно, не умрет, заткнись!

Бабушка меняет белье на маминой кровати.

Ты что, не понимаешь, Йенна? Твоя мама умрет!

Нет! Она просто упала, это из-за ноги, все из-за ноги.

А все остальное? Когда ее клали в больницу, облучали, делали химиотерапию? Дело не только в ноге, Йенна. Ей стало хуже, и ты это знаешь.

Нет! Только не моя мама! Моя мама не умрет, моя мама не может умереть, мамы не должны умирать!

Йенна. Посмотри правде в глаза.

И Йенна лежит на полу, в комнате, стены которой оклеены постерами «Кент», в комнате, полной журналов для девочек, школьных альбомов, звезд на потолке, которые светятся в темноте, а под одной из них — стихотворение.

В стихотворении — обещание.

Мама, если ты умрешь, я покончу с собой.

Йенна плачет, но ей надо держаться, надо быть сильной. Мама слабая, надо быть сильнее. Надо держать нос по ветру, грудь колесом и как там еще говорят.

Надо.

— Вот так! — восклицает она, разгладив самые мелкие морщинки на подушке. — В такой постели спать — одно удовольствие!

Теперь бабушка будет спать не в запасной кровати, а в маминой.

Йенна держит старое белье. Сжимает его, утыкается носом, оно пахнет. Йенна закрывает глаза, потом снова открывает: бабушкино постельное белье ей подмигивает.

Уродливое белье.

Йенна смотрит на чудовищные розовые цветочки, которыми теперь усыпана мамина кровать, и не понимает, почему бабушке обязательно надо спать у них.

Помощь нужна маме, а не Йенне, а Йенна справится сама, господи, ей не привыкать!

Разве ты умеешь делать уборку, Йенна?