Он неправ. Он ничего не знает о близких душах. Но я не могу не спросить:

— А второй путь?

— Утонуть по шею в грязи, вони и испорченности разорванного войной существования…

— То есть вести себя как обычные преступники. Почему ты предпочитаешь видеть людей бессовестными животными? Зачем ты это делаешь?

— Я хочу, чтобы ты взглянула сама, Катарина. Увидела вещи такими, какие они есть. Сбрось повязку с глаз, посмотри, в чем ты оказалась, признай, что плаваешь в дерьме. Если ты не видишь дерьма, которое тебя вот-вот захлестнет, ты не сможешь от него уклониться. Вам придется вместе встречать каждый вызов. Потому что мир разлучит вас.

— Ты до мозга костей циничный манипулятор.

— Виновен по всем статьям.

— Жизнь не такая, какой ты ее видишь. Ты ничего не знаешь о любви.

— Я близко ознакомился с превратностями судьбы во время войны. Это были мои лучшие и худшие века.

— Это не любовь.

— Я и не сказал, что это была она. — Он сверкает улыбкой, белые зубы блестят в полумраке. — Предпочитаю войну. Цвета становятся ярче, еда и вода встречаются реже, отчего кажутся вкуснее. Люди куда интереснее. Более живые.

— И более мертвые, — резко говорю я. — Мы потеряли почти половину мира, а ты находишь это «интересным»? Ты свинья. Жестокий варвар. — Я отворачиваюсь. Хватит с меня. Если такова его цена, то я готова уйти. Я больше ничего ему не должна. Он уже отнял у меня все.

Я шагаю к двери.

— Ты должна сказать ему, Катарина. Если хочешь сохранить хоть какую-то надежду.

Я останавливаюсь. Он не может знать. Просто не может.

— Сказать кому и что?

— Шону. О Круусе. Ты должна сказать ему.

Я разворачиваюсь, руки сами поднимаются к горлу.

— Бога ради, о чем ты говоришь?

Я смотрю в его глаза и понимаю, что он откуда-то узнал о моем ужасном позоре. В его глазах таится улыбка и какое-то веселое попустительство. Словно он видел столько человеческого идиотизма, что его это больше не удивляет. Словно он уже давно устал смотреть, как крысы в лабиринте снова и снова налетают на одни и те же стены. Я тянусь к нему с помощью своей эмпатии, расширяю свой дар изо всех сил, но все равно не могу ощутить его присутствия рядом со мной. Там, где он стоит, — ничего.

— Если ты не расскажешь ему, что Круус трахает тебя каждую ночь, пока ты спишь, это уничтожит ваши отношения куда вернее, чем работа в моем клубе. Это, там, внизу, — он показывает на Шона, который подает напитки прелестной, почти обнаженной Светлой, — всего лишь ухаб на дороге, проверка верности искушением. Если твой Шон любит тебя, он пройдет сквозь это, не опуская забрала. Круус же — проверка твоей хреновой души.

Я даже не спорю с ним. Он знает. Каким-то образом знает. Возможно, он может читать мысли, как я читаю эмоции. Меня это пугает.

— Почему я не могу тебя чувствовать?

— Возможно, проблема не во мне. Возможно, она в тебе.

— Нет. — В этом я уверена. — С тобой что-то неправильно. Он снова сверкает зубами в широченной улыбке.

— Или как раз правильно.

Возможно, я выбираю путь труса. Или, напротив, благородный путь. Я не могу решить. В голове каша. Но я обхожу зону Смокингов по широкой дуге и натягиваю на лицо капюшон плаща. Я не хочу встретиться с Шоном, уходя. Если он расскажет мне, мы это обсудим. Если не расскажет, то нет. Я говорю себе, что должна уважать его личные границы, защищать его гордость. Вот куда он будет уходить по ночам.

Цена за спасение моего аббатства — кусок моего сердца и львиная часть моего хребта. Вот во что Риодан оценил свою помощь.

Мой Шон будет каждую ночь противостоять искушениям в Честерсе, а я буду оставаться в аббатстве, одна, в своей постели.

Это не тот мир, который я когда-либо хотела бы узнать.

Однажды ночью, когда мы с Мак убивали Невидимых, спиной к спине, она вроде как раскисла и начала плакать и кричать, пока резала и колола. Она тогда говорила, что отправит их обратно в ад, потому что они украли у нее все, что было ей дорого. Сказала, что раньше она знала свою сестру, знала о ней все, верила, что любовь — это когда знаешь друг друга и всем делишься, а выяснилось, что у Алины был бойфренд, о котором та ни словом не обмолвилась, и совершенно другая жизнь, о которой Мак ничего не знала. Мало того, что Алина не любила ее, — вся ее жизнь до того дня была одной большой ложью. Ее родители оказались ей не родными, сестра тоже могла оказаться не родной — никто не был тем, кем казался, даже она сама.

В стопке дневников Ровены, куда та записывала детали своего мерзкого злобного правления, я нашла и дневники сестры Мак. У меня спрятаны четыреста дневников с эмблемой Грандмистрисс на зеленых переплетах из ягнячьей кожи. Ей было восемьдесят восемь, когда она умерла, хотя выглядела не старше шестидесяти. Под аббатством был заперт Фейри, которого она обгрызала десятки лет. Я убила его, когда выяснила это.

И когда я нашла дневники Алины, я вырвала из них страницы и тайком отправила их Мак, пытаясь показать, что та для Алины была всем.

— Какого черта мы здесь? — раздраженно спрашиваю я. Я бы не думала о Мак, если бы мы сюда не явились. Кристиан телепортировал меня по городу, помогая расклеивать «Дейли». Ну и, да, я позволила ему подержаться со мной за руки. Хотя он все пытается меня облапить. Последний прыжок перенес нас к месту напротив «Книг и Сувениров Бэрронса» — между нами осталась только улица.

Меня тут же начинает тошнить.

Я не была тут с той ночи, когда Мак узнала обо мне правду. С той ночи, когда она приготовила мне торт, накрасила мне ногти, спасла от Серой Женщины… а через пять минут уже сама захотела меня убить.

Посреди разгромленного города «Книги и Сувениры Бэрронса» остались нетронутыми. Я молча благословляю это: пусть так будет всегда. Что-то есть особое в этом месте. Словно само его существование значит, что у мира еще есть надежда. Не могу объяснить, почему у меня возникает такое чувство, но все мои знакомые, которые сюда заходили, все ши-видящие чувствовали то же самое. Ощущение такое, словно давным-давно что-то ужасное почти случилось на этой широте и долготе и кто-то построил здесь «КСБ», чтобы такого больше никогда не произошло. Пока стоят эти стены и в здании кто-то живет, все будет хорошо. Я хихикаю, представляя, как оно стоит вот таким, как сейчас, в доисторические времена. Почему-то это не кажется невозможным.

Слева и справа булыжная мостовая чисто выметена. Возле магазина Бэрронса никаких следов разрушений. Не валяется шелуха, которую оставляют Тени. Нет мусора. Вдоль тротуара стоят клумбы, из которых уже пытаются прорасти маленькие растения, яростно сопротивляясь непривычному морозу. Вход в здание оформлен темным вишневым деревом и латунью и отполирован до блеска. Это место принадлежит старому Миру, и в то же время оно современное, совсем как сам чувак, а еще у дома колонны и решетки из кованого железа и чудесная тяжеленная дверь с классной подсветкой и переплетом. Раньше я частенько входила сюда и выходила, входила и выходила, просто чтобы послушать колокольчик над дверью. При ускорении он так классно звучал, меня это всегда веселило.

Перпендикулярно улице висит вручную нарисованная вывеска, она слегка покачивается от ветра на витом шесте, который прикручен к стене над кирпичным альковом двери.

За окнами светится янтарный свет, а вывеска мигает зеленым.

Я едва сдерживаюсь, чтоб не открыть дверь и не сказать: «Чуваки, как дела?»

Я больше никогда не войду в эту дверь.

— Унеси нас отсюда, — сердито говорю я.

— Не могу. Мы должны быть именно здесь. А это еще что за херня?

Я смотрю на него. Он смотрит на крышу «КСБ», где установлены десятки огромных прожекторов, направленных на улицу. Мне приходится отступить на пару шагов, чтобы посмотреть, что он там видит за ними, — я ведь ниже ростом. И я ахаю.