Пока я сидела за столом, перечитывая напечатанное, у меня в голове оформилось несколько идей, и я начала их фиксировать.

«В нас действительно присутствует то, что я назвала Белым Разумом, и эта наша черта проявилась в создании мыслящих машин, работающих без всяких эмоций. Взять, к примеру, компьютеры. Странно (и в некотором смысле забавно), как мы дали рождение компьютеру, этому полезному и наделяющему нас силой орудию, взяв за основу те свои свойства, которые меньше всего можно отнести к человеку».

У меня появилась следующая мысль, и я стала печатать, когда она стала обретать форму.

«Что сказать о той нашей, человеческой, черте, проявившейся в так называемых "научных экспериментах", которые проводились над узниками в фашистских концентрационных лагерях? Находились же люди, включая врачей, способные отключить в себе сострадание, связь, объединяющую всех людей, и просто наблюдать. Они видели боль, страх и ужас и делали записи, не чувствуя ничего, кроме рационального интереса. Кто, если не Протоколист, говорит в нас, когда мы ощущаем желание доминировать, контролировать и уничтожить силу и свободу других людей?

Думаю, что Белый Разум - это интеллект чистой воды. В нравственном смысле он нейтрален. Он служит нашему выживанию, личному и видовому, и эффективно функционировать ему позволяет именно независимость от мира чувств.

Разумеется, цельная и сложная человеческая личность задействует все свои составляющие - и эмоциональную, и интеллектуальную, и духовную - и при этом могут обходиться без какой-нибудь из них, отдавая предпочтение другой.

Не это ли происходит, когда некоторые люди проводят эксперименты на животных, причиняя зверюшкам боль? "Это необходимо сделать, это для доброго дела" - таковы доводы этого ученого. Поэтому сострадание здесь неуместно, считает он. Он опасается, как бы сочувствие не помешало ему собрать фактическую информацию для научного отчета, который, как он надеется, поможет завоевать ему уважение коллег и продлить грант».

Перечитав этот пассаж, я добавила:

«Конечно, найдется немало ученых и сотрудников лабораторий, которые любят животных и не отключают себя от заботы и симпатии, однако слишком много встречается таких, которые поступают наоборот, а так быть не должно. На мой взгляд, по крайней мере. Должен быть закон, позволяющий проводить эксперименты на животных лишь людям, которые их любят».

Я улыбнулась. У этого предложения нет ни малейшего шанса. Если бы можно было издавать законы, касающиеся любви и сочувствия, мир давным-давно излечился бы от своих болезней.

Когда Шура пришел проведать меня, я с трудом печатала, не обращая внимания на слезы, стекавшие по моему подбородку.

- Как насчет того, чтобы пойти спать, малышка?

- Теперь, когда ты сказал об этом, я чувствую, что уже пора.

Когда мы легли под одеяла, Шура обнял меня и начал ласково гладить, вглядываясь в мое лицо в тусклом свете шкалы радиоприемника. Я закрыла глаза, чувствуя, как твердая, умелая рука скользит по моему телу, потом посмотрела на Шуру и извинилась: «Милый, я знаю, это смешно, но я чувствую себя так, как будто мне под кожу впрыснули заморозку. Я словно бесчувственная деревянная колода. Не помню, чтобы такое когда-нибудь со мной случалось!»

- Конечно, это необычный поворот... - начал Шура.

- Ты хочешь сказать, а-твратительный па-варот, да? - сказала я, пародируя, как могла, Дуранте.

- ...Но если вожделение не стоит у нас на повестке дня, по крайней мере, в данный момент, то его отсутствие лишь обострит наши ощущения, когда желание вернется, - он слегка ткнул меня пальцами, - раззадорит наши...

Я попыталась дотянуться до его ребер, но Шура прогнулся, а потом схватил меня за запястья и отвел мои руки к спинке кровати. Он снова заставил меня рассмеяться, и я чувствовала себя замечательно.

Мы оба надеемся, что эта возня поможет мне вернуться в нормальное состояние. Никогда бы не подумала, что целая часть меня может настолько омертветь. Что, черт возьми, могло спровоцировать такое?

Когда мы снова устроились под одеялами, я поцеловала Шуру и сказала ему: «Спасибо тебе за твое терпение, любимый.

Это все очень странно, и, похоже, я не слишком могу это контролировать, поэтому мне приходится лишь ждать, когда оно само рассосется. Самое худшее заключается в том, что все завязано на мне, понимаешь. Весь этот навязчивый сумбур в моих переживаниях, мыслях. Но думаю, что продолжу усердно работать с этим».

Шура прижал меня к своей груди и сказал: «Делай то, что должна делать, прелесть моя, а я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе. Если ничего другого я не смогу сделать, то я просто буду продолжать любить тебя, хорошо?»

Я молча кивнула ему, зная, что он почувствует мои горячие слезы у себя на коже, и надеясь, что он не заострит на них внимания. Что он и сделал.

Я легла на спину и уставилась в потолок. Шура стал засыпать, время от времени я чувствовала, как его рука, лежавшая сверху моей, легонько подергивается.

Значит, Белый Разум - просто один из компонентов моего собственного сознания, неотъемлемая часть меня, которая наблюдает, запоминает и учится. Вот и все.

Я подумала о своем личном Наблюдателе, которого всегда считала другом, а не равнодушной машиной; он был способен точно отслеживать события и именно потому, что не находился под влиянием эмоций. И все же я всегда воспринимала его как внимательного, беспокоящегося за меня союзника с хорошим чувством юмора.

Возможно, мой внутренний Наблюдатель - это моя версия того же архетипа. Я наделила его приятными вещичками вроде внимательности и чувства юмора, но по своей сути он является тем, что сегодня я проецировала во внешний мир и с чем боролась, как с врагом, потому что не понимала, что это такое. Это вовсе не враг; это неотъемлемая часть меня.

Смогу ли я заснуть, подумала я. Это была последняя сознательная мысль, которую я запомнила.

Я видела яркие сны, но потом вспомнила лишь один из них. Мне снилось какое-то длинное путешествие с несколькими друзьями, и я знала, что Белый Разум наблюдает за нами, но на этот раз с нежностью и явной улыбкой.

Все мои сны были наполнены умиротворенностью, словно моя душа очень хорошо поняла, в чем было дело, и нашла в этом свою пользу.

Перед тем как открыть глаза, я проверила состояние окружающего мира и самой себя, выпростав свои психические антенны наподобие усиков нервного таракана. Я поняла, что еще не выбралась из своего персонального маленького ада.

Одеваясь в ванной, я чувствовала себя довольно мрачно. Это уже не смешно, подумала я, когда чистила зубы. Вымыв лицо, я взяла расческу и занялась своими спутанными после сна волосами, внимательно вглядываясь в свое отражение в зеркале. Мои глаза выглядели знакомо: они были ясными, с мягким взглядом и расширенными зрачками, словно я находилась под воздействием галлюциногена.

Оно больше не молодо, это лицо. Но оно еще довольно красиво. Глаза опухли, но они не так плохи. Ах, да... Мы благодарны за небольшие чаевые.

Осенью по вторникам и четвергам Шура вел занятия по токсикологии. В университете ему нужно было быть после полудня. Он читал газету, и я поцеловала его в шею, прежде чем сесть за стол со своей чашкой кофе.

До того, как сообщить Шуре новую информацию о своем состоянии, я решила выяснить, насколько я пойму содержание новостей из газеты. Мне захотелось понять, смогу ли я сконцентрироваться на печатном тексте. Я чувствовала, как Шура бросил несколько взглядов в мою сторону, но нужды торопиться не было, подумала я. Пусть он, бедненький, хотя бы чуть-чуть насладится хорошим кофе и своей Chronicle в начале дня.

Через некоторое время я осознала, что перечитываю все по два-три раза. Мой мозг напоминал большой центральный вокзал, и лишь нескольким фразам удавалось пробиться сквозь неизменно интенсивный в час пик пешеходный поток, сквозь мысли и идеи, сновавшие туда-сюда. Я была занята.