Я поблагодарила Шуру.

Если мне придется остаток жизни провести без тебя, это ощущение станет моим личным сокровищем - быть первым человеком, которому ты полностью доверяешь. Нет нужды говорить тебе, что этот твой большой секрет поняли бы куда больше людей, чем ты думаешь.

На кухне заливались смехом Рут с Ли. Ли попыталась объяснить нам с Шурой причину столь буйного смеха:

- Это все плита! Понимаете, она гораздо сложнее, чем тебе кажется, когда ты задумываешься над тем, что на самом деле означают слова «передняя правая» и «задняя левая» и что с ними делать, когда хочешь разогреть кастрюлю с супом. Я знаю, вы думаете, это очень просто! Я сама всегда считала именно так. Но сейчас я осознала тщательную связь, которую устанавливает мозг между этими глупыми маленькими словами на панелях и... - она засмеялась пуще прежнего, схватившись за живот.

У Рут потекли из глаз слезы, пока она смеялась вместе с Ли.

- Шура, попробуй сам сосчитать суповые тарелки! Просто чтобы посмотреть, как далеко тебе удастся продвинуться, прежде чем ты собьешься со счета! Я пыталась сделать это несколько раз, но мне удавалось доходить лишь до трех или четырех. Сколько нас здесь, а?

Мы с Шурой тоже засмеялись. Между тем он начал считать тарелки. Как выяснилось, со счетом у него не было никаких проблем, что по какой-то необъяснимой причине вызвало у двух женщин новый приступ смеха. Они хохотали до тех пор, пока не стали задыхаться. Затем Рут потянулась к полке над плитой и взяла оттуда половник. Она держала его так, словно он был неопознанным предметом, добытым археологической экспедицией. Мы ушли из кухни под звуки возобновившихся затрудненных вдохов и хрипов.

- Боже мой, что там происходит на кухне? - заворчал сидевший в кресле Бен. - В данный момент у меня нет ни малейшего желания двигаться, так что вы должны все нам рассказать.

Шура просто покачал головой и ответил: «Это надо видеть собственными глазами».

Дэвид лежал на пенке в нескольких дюймах от Джона. Они оба лежали на спине с закрытыми глазами. Дэвид улыбался. Наверное, в ответ на доносившиеся с кухни звуки, подумалось мне.

- Вот это эксперимент, должен сказать тебе, Шура! - сказал Джордж, расположившийся на диване. В устах Джорджа эти слова могли иметь разный смысл, но его лицо не выражало тревоги, улыбка была обычной, из чего я заключила, что ему хорошо и именно это он хотел сказать. Поскольку Шура не задал ему ни одного вопроса, я предположила, что он получил все ответы, глядя на лицо Джорджа, и пришел к тому же выводу, что и я.

Я села на подушку для пола и стала наблюдать за Шурой. Он неслышно передвигался по комнате, внимательно вглядываясь в лица своих друзей, отыскивая любой признак недомогания. Очевидно, он удовлетворился увиденным, потому что после осмотра сбросил свои сандалии и сел на стул рядом с Беном, откинув голову назад и прикрыв глаза.

Довольно долго в комнате стояла тишина.

В конце концов, я вспомнила об Урсуле. Об Урсуле и контейнере, полном ее книг.

У меня нет такого чувства, что приезд Урсулы и ее дальнейшая жизнь здесь - это обязательная реальность. Словно это лишь один из нескольких исходов этой истории, этого конкретного сценария. Это не единственный финал. Но, с другой стороны, не я автор этого сценария. Кто же сделает выбор в этой пьесе?

К тому моменту, как мои часы и часы на кухне показывали полседьмого, мы все сидели за столом. Непонятный прежде половник был использован по своему прямому назначению. Мы ели суп, с энтузиазмом отрывая куски от булки и доливая добавку. Мы обсуждали сегодняшний эксперимент и сравнивали его с другими. За столом рассказывали истории, например, вспоминали о том, как однажды Данте зациклился на чувстве вины и самобичевании, а Шура с Беном устроили ему словесное истязание. В конце концов, Данте взбунтовался и решил, что не стоит превозносить до небес роль жертвы.

Данте лег на стол, раскрасневшись от смеха. Мне еще не довелось поговорить с ним, но я уже влюбилась в его лицо, в котором удивительно смешивались дружелюбная сердечность и склонность к внутреннему поиску.

- Помните, - начал кто-то, - когда Элен впервые отважилась принять мескалин, она не смогла выйти из машины в Тилден-парке, потому что гравий у нее под ногами был похож на усыпанное драгоценными камнями тело гигантской змеи, а она не хотела топтать грязной обувью такую красоту.

Я спросила, испугалась ли Элен змеи.

- Нет, не испугалась, - ответил Шура. - Она знала, что на самом деле видит перед собой дорогу, но не смогла избавиться от образа драгоценностей. Мы потратили немало времени, убеждая ее, что она не навредит змее, если поставит свою ногу на ее искрящуюся спину. В конце концов, она рискнула это сделать, но, поверь мне, согласилась она не сразу!

Урсулу не упомянул никто.

Джордж и Рут остались ночевать на Ферме. Они устроились на пенке в гостиной. Джордж пока не чувствовал уверенности за рулем, у него не прошел зрительный эффект.

Мы с Шурой медленно занимались сексом, до последнего цепляясь за воздействие мескалина. Ни один из нас не мог кончить. Мы смеялись над своими тщетными попытками настроить наши сознания и тела на необходимый для достижения конечного результата лад. Нам и без того было приятно, мы довольствовались стиранием границ, полным контактом и взаимопроникновением наших тел, светом, который стоял у нас перед глазами, когда мы закрывали их. Мы с радостью чувствовали себя детьми, играющими на полях Господа.

В конечном итоге я обняла Шуру, прижавшись животом к его спине, и мы уснули в середине какой-то до боли знакомой мелодии Шуберта, название которой мы так и не вспомнили.

Шура часто давал мне письма Урсулы. Он знал, что, читая написанные ее рукой послания, я приобретаю независимое, хотя и ограниченное, мнение об этой женщине. Делать это по-другому я не могла, у меня не было такой возможности. Иногда я становилась для Шуры своеобразным индикатором реальности происходящего. Чувствуя слишком сильную привязанность к Урсуле и чрезмерное доверие к собственным суждениям, Шура мог протянуть мне очередное письмо и спросить, что я думаю о том-то и о том-то. Я внимательнейшим образом прочитывала письмо и отвечала Шуре со скрупулезной объективностью, отключив на время свои эмоции и заставляя работать голову.

Письма Урсулы дышали страстью - не в эротическом, а в духовном и эмоциональном смысле. Она никогда не упоминала занятия сексом, изредка лишь деликатно намекая на эту область отношений, но зато она часто взывала к душе. Когда речь заходила о ее будущей совместной жизни с Шурой, в этих пассажах неизменно сквозило духовное, космическое начало. У нее был хороший стиль, порой просто превосходный, особенно с учетом того, что ее родным языком был немецкий. Проскальзывавшую временами склонность к излишней старательности и медовой приторности следовало отнести за счет того, что ей, влюбленной женщине, пытавшейся донести до Шуры свои чувства, приходилось объясняться с ним не на родном языке. Я избрала себе образ честного и справедливого свидетеля, и он требовал, чтобы я постоянно помнила об этом.

Я не осмеливалась задать вопрос о подлинности эмоций, о которых писала Урсула. Ее стойкость я могла подвергать сомнениям сколько угодно, но то, что я читала в ее письмах, часто походило на сильные переживания и несомненную острую тоску, прожигавшую лист бумаги и заодно - меня.

Потом пришло письмо, изменившее все на свете. Все произошло в субботу, во второй половине дня. Шура вошел в гостиную. Я свернулась калачиком с книжкой на диване. Он молча протянул мне только что полученное письмо. Подняв глаза, я увидела его помрачневшее лицо. Я погрузилась в чтение, продираясь сквозь заостренный почерк Урсулы, которому ее научили в немецкой средней школе. Я все еще с трудом разбирала его.

После обращений к Шуре - здравствуй, моя любовь, мой задушевный друг и прочее в таком же духе - она со всеми подробностями описывала свою поездку в старинный город Нюрнберг, которую она совершила вместе с Дольфом и двумя близкими друзьями. Они поехали туда ради четырехдневных празднеств в честь цикла Рихарда Вагнера «Кольцо Нибелунгов». Она явно испытывала волнение и восторг во время этой поездки.