Шура развел руки в стороны, а потом опустил их, улыбаясь, чтобы показать, что он закончил. «Я абсолютно в это верю, - сказала я. - Верю каждому фантастическому слову в этой теории. Ты когда-нибудь думал о том, чтобы все это опубликовать?»

Шура покачал головой: «Не совсем. Скорее, нет. Эта теория просто доставляет мне удовольствие. Я думаю, что каждый раз, когда я предлагаю ее студентам, кто-нибудь зацепляется за нее и продолжает разрабатывать. Пожалуй, можно сказать, что она все еще развивается».

Когда мы отправлялись спать, мы оба еще находились под воздействием ДОБ. У Шуры уровень снизился до плюс одного, я опустилась до мягкого плюс два. Мы были не уверены, что нам удастся заснуть, но где-то в середине Девятой симфонии Бетховена сон, должно быть, сморил нас, потому что мы не слышали ее окончания.

Утром наступило воскресенье. Я решила, что должна уехать именно в воскресенье, чтобы дать каждому из нас день перед началом рабочей недели. Я знала, что мне нужно будет порыдать, а Шуре - изменить в доме тысячу вещей, все поправить, чтобы приготовиться к приезду любимой в четверг.

Нежась в интимной теплоте постели, обнимая меня в последний, как казалось ему, и, как надеялась я, далеко не в последний раз (хотя, в конце концов, так действительно могло оказаться), Шура сказал фразу, которая должна была прозвучать как задумчивая полушутка: «Знаешь, вам с Дольфом следовало бы сойтись; если бы вы были друзьями, вы составили бы друг другу компанию, помогли бы друг другу пройти через это, понимаешь? Идеальное решение!»

На мгновение я задержала дыхание, не позволяя себе выпалить первое, что пришло на ум, и надеясь, что я не поняла Шуру, хотя знала, что все поняла правильно. Как он может быть таким мудрым, как смог достичь такого исключительного понимания многих вещей и в то же время сморозить такую очевидную глупость!

Я выскользнула из его объятий и села на край постели, чтобы надеть халат. Повернувшись к нему спиной, я сказала: «Ты имеешь в виду нас, бедных, несчастных, маленьких отвергнутых созданий? Ну разве было бы не славно, если бы мы ободряли друг друга, чтобы наши страдания не бросали тень на счастье Принца и Принцессы? Должна сказать, это не лучший из твоих сценариев, дорогой».

За моей спиной повисло молчание. Я слышала, как Шура встал с постели, а когда я выходила из комнаты, до меня донеслось тихое: «Я очень сожалею. Это было довольно глупо».

Да, подумала я, это было чертовски глупо.

Как оба мы могли надеяться на то, что эти выходные пройдут без задевающих и неловких фраз? Это было просто невозможно. Ладно, забуду об этом. Я же не хочу в последний раз смотреть на него сквозь пелену злости.

У ворот Шура наклонился и просунул голову через окно ко мне в машину и очень ласково поцеловал меня в глаза. Я сказала, не без гордости отметив про себя, что мой голос звучал ровно, приятно и нежно: «Постарайся дать мне знать, что происходит, когда сможешь. Я навсегда останусь твоим другом, любимый, и надеюсь стать подругой и Урсуле».

Шура ничего на это не сказал, но по его щекам текли слезы. Пора было уезжать.

По дороге домой я с удивлением отметила, что пока никакого горя не чувствую. Вместо этого во мне ключом била энергия. Я подумала, что, наверное, удерживаю себя от эмоций...

Находишься в состоянии отложенных эмоций. Неплохо для разлетевшейся вдребезги психики. Совсем неплохо.

...нахожусь в своеобразном полушоковом состоянии, поэтому я могу совершенно спокойно вести машину. Я напомнила себе, что за рулем надо быть максимально внимательной и стараться не попасть в ловушку, позволив мыслям привести себя в растерянность. Я сдерживала свой адреналин, повторяя себе на протяжении доброго получаса езды по автостраде, что надо быть осторожной и еще раз осторожной. После этого я решила, что дальше со мной все будет в порядке. Разумеется, пока я не доберусь до дома. Просто будь внимательна, пока едешь, вполголоса твердила я себе. Вот дома ты сможешь расслабиться.

Оказавшись дома, я начала горевать. Опять. Снова по новой. Это в последний раз, повторяла я себе. Больше не буду такой дурой. Это было мое и только мое решение - сделать то, что я сделала, но Господи Иисусе, с меня хватит, хватит, хватит. Даже самый замечательный мужчина в мире не стоит этого - чего? -двух захлопнувшихся дверей и желания вернуться. Трех дверей? Баста, как говорят в Италии.

Наконец, разозленный внутренний голос утих, и вместо него пришли слезы. Мой Наблюдатель вздохнул с облегчением, зная, что рыдания и ноющие ребра означали, что начало исцеления не за горами.

Когда дети вернулись от Уолтера, проведя у него выходные, я объявила им следующее: «У меня есть повод серьезно расстраиваться. Приезжает дама из Германии, Урсула. Она собирается остаться. Лично я не верю в то, что она приезжает навсегда, но мне приходится вести себя так, будто это на самом деле ее окончательный приезд, потому что я ничего точно не знаю. Неважно, что случится потом, мне все равно пришлось снова захлопнуть дверь и закончить отношения с Шурой. Вам известно, как я к нему отношусь (они действительно все знали; я ничего от них не скрывала), поэтому сейчас мне очень тяжело. Мне нужно пройти через этот разрыв до конца, ибо в будущем все будет по-другому, независимо от того, как все обернется. Так что, прошу вас, будьте терпеливы ко мне следующие несколько дней. И не беспокойтесь. Через некоторое время со мной все будет в порядке, обещаю».

Дети кивнули, внезапно став робкими. Они крепко обняли меня перед тем, как пошли спать.

В понедельник я позвонила в больницу и сказала, что по чрезвычайным семейным обстоятельствам мне нужен отгул. Несколько часов я не отрывалась от своей записной книжки: дневниковые записи помогали мне не обращать внимания на поток, который почти беспрерывно лился у меня из носа. Заходя в ванную, я старалась не смотреть на себя в зеркало. Я открыла банку с супом, а о том, чтобы его разогреть, вспомнила лишь два часа спустя. Я слабо понимала, что делаю. Я действовала механически, пока описывала свои чувства и переживала боль, которая волнами накатывала на меня. Мой Наблюдатель следил за мной, как семейный доктор. Вот что я написала:

«Обрушивающиеся потоки боли, желудок скрутило и трясет. Голову стянуло, словно обручем, из-за чего начинается головная боль. Как будто ребенка рожаешь, но только все происходит в обратном порядке, - чем больше ты кричишь, тем длиннее промежуток между волнами боли и короче ее приступ.

Как только Урсула оказывается поблизости, он готов оставить меня. Он сказал, что Дольфу и мне хорошо бы сойтись; это была шутка, но правда в том, что он был бы счастлив видеть меня с кем-нибудь другим, с новым любовником. Он вздохнул бы с облегчением, потому что это сняло бы с него бремя ответственности. Окончательный разрыв в том и заключается, что человек, которого ты любишь, надеется (и говорит об этом вслух) на то, что ты встретишь кого-нибудь еще и он тебя полюбит.

Что он написал в своем, письме к Урсуле? Утрата доверия. Я чувствую, что перестала верить в его чувства, касающиеся меня. Теперь я вижу полнейшее отсутствие любви и заботы.

Я оплакиваю смерть. Гибель того, что между нами было, -хорошего и не очень. Не важно теперь, что сделает Урсула, наши с ним отношения уже никогда не будут прежними. Я не буду относиться к ним так же, как раньше. Он принадлежит ей, поэтому он никогда не сможет полностью отдать себя мне, а я больше никогда не соглашусь на то, что было. Больше никаких любовных треугольников, никакой любви наполовину, никакой сдержанности. Так что, в любом случае, прошлое - это прошлое, и оно безвозвратно ушло, оно мертво».

Это помогло мне - излить свои чувства на бумагу.

«Как я могла допустить такое? Потому что я люблю его. И это стоило того - стоило всей моей боли и злости. Даже три раза за год, что должно быть записано. И мне отвечали взаимностью. Не словами, а чем-то несоизмеримо большим. Этого мне было достаточно, чтобы какое-то время чувствовать себя невероятно счастливой. У меня есть это, но еще - и чувство собственного достоинства, и гордость».