К тому моменту, когда в четверг, на третьей неделе ожидания, раздался телефонный звонок, я перестала позволять себе слишком много переживать. Я чувствовала любовь к детям, и лишь мои отношения с ними убеждали меня в том, что я еще не превратилась в камень. Я все больше молчала на работе и во время перерывов на кофе и на ланч держалась в стороне от коллег, потому что не могла найти в себе достаточно энергии, чтобы делать вид, что у меня все в порядке.

Внутри меня злость уже не пряталась. Теперь она стала моим другом, тайным ложем из горячих углей, ожидающим меня под темным покровом оцепенения и неспособности реагировать на что-либо, который образовался во мне за последние недели.

Шура постарался говорить непринужденно, спрашивая, что я думаю насчет приезда к нему на следующие выходные.

Я чуть не задохнулась от нахлынувших противоречивых чувств и мыслей. Откашлявшись, я сказала в трубку: «Прекрасная идея. Когда мне лучше подъехать?»

- О, как насчет того, чтобы в пятницу, после работы? Это тебе подходит?

- Замечательно, - ответила я, сознавая, что мой голос звучит немного тускло и не зная, как оживить его, не позволив при этом вырваться наружу своей ярости; ладно, пусть пока будет тускло.

- Мне необходимо спросить тебя, - сказала я, тщательно подбирая слова. - На сколько ты меня приглашаешь? Поскольку начинается новая глава, как я догадываюсь, никто не хочет... а-а... принимать что-нибудь на веру». Моя фраза могла показаться смешной, но в каком-то смысле в ней не было ни капли веселого смеха. Лишь сарказм слышала я в своем голосе, дрожавшем от беспомощного страха. Я отчаянно надеялась, что Шура не уловит этого сарказма.

- Как насчет того, чтобы остаться до понедельника? Тебе это нравится?

На этот раз я попыталась придать своему голосу легкость: «Да, нравится, спасибо. Увидимся в пятницу вечером».

Положив трубку, я расплакалась, радуясь, что дети уже легли спать. Я выплакивала и ярость, и любовь, и облегчение, и страх, и желание убить, и снова любовь. Потом я пошла спать.

Лишь по дороге на Ферму в пятницу вечером я начала понимать возможные причины, объяснявшие Шурино молчание, холодность, все признаки отдаления, которые заставили меня испытывать кричащую боль и унижение на протяжении последних бесконечных дней.

Вот ублюдок, если он действительно заставил меня пройти через мини-версию того, что заставила пережить его Урсула, -не звонил, дергал за веревочки. А все потому, что он считает -сознательно или нет - что соединение со мной неизбежно. Он чувствует себя пойманным в ловушку этой неотвратимости вместо того, чтобы наслаждаться тем, что это может обещать. Вот откуда это молчание, из-за которого я начала подозревать, будто он больше не считает меня достойной в этот проклятый момент своей жизни. Он чувствует себя так, точно у него в самом деле нет выбора, и злится. Возможно, он думает что-нибудь вроде того: «Или я заменю Урсулу Элис, или стану жить отшельником». С этим он борется? Если так, то, черт возьми, что я могу здесь сделать? Я больше не буду играть роль треклятой святой и мученицы. Я не собираюсь облегчать ему жизнь.

Я все еще находилась в ступоре, но мой Наблюдатель сказал, что это нормально. Эта оцепенелость вполне понятна, добавил он, и, возможно, такое состояние безопаснее, чем другие варианты.

Шура встретил меня, когда я только-только подъехала к дому. Обычно он так и делал. Он стоял рядом с машиной, пока я выбиралась оттуда со своей сумкой для покупок, набитой одеждой и еще кучей вещей, которые мне требовались на выходных.

Мы не очень пытались улыбаться, и, здороваясь со мной, Шура не сжал меня в медвежьих объятиях и не поцеловал в губы, как прежде. Его руки потянулись к моему лицу, и он прижал свой лоб к моему. Я мельком подумала, что такой жест гораздо больше других выражал сочувствие и казался вполне уместным.

Войдя в дом и свалив свою сумку на пол около дивана, я оглянулась по сторонам. Знакомые книги, камин, видневшаяся из окна громада Дьябло в туманной дымке. Все это стало неотъемлемой частью меня. Эта комната, дом были пропитаны воспоминаниями о нас. И все же в этот момент эта обстановка казалась мне чужой, странной. Мне потребовалось несколько минут, чтобы осознать, что эта отчужденность была отражением моего собственного страха. Намеренно отстраняясь от своих эмоций, я чувствовала, что отдаляюсь от пианино, от ковриков на полу, от дивана - от всех старых друзей или от тех предметов, которые раньше таковыми были. Я старалась не дать выхода своей боли, замешательству, сильному гневу. Пока все эти эмоции были надежно укутаны и спрятаны поглубже, я не могла управлять своими чувствами.

Все, что я видела вокруг себя, дышало воспоминаниями, говорило о прошлом, и я застыла в этом месте, которое не было для меня частью прошлого, но не стало и чем-то другим. Я не могла поверить, что у нас с Шурой есть будущее. Я не осмеливалась в это верить, потому что эта вера сделала бы меня до предела уязвимой. Я не могла так рисковать. Поэтому я была не должна верить в будущее, связанное с его домом, с его мебелью, его кактусами и всем остальным, что окружало меня. Возможно, все это будет принадлежать лишь моему прошлому. Надеяться на то, что будет иначе, я не решалась.

Он пригласил меня на выходные. Это могло означать, что он хотел продолжить наши отношения. Однако могло оказаться так, что его мысли насчет условий, на которых мы снова будем вместе... в общем, я могла и не согласиться с такими условиями, которые грозили разрушить то, что осталось от моего духа и веры в себя.

Если ты не захочешь быть второй, возможно, тебе, малышка, придется остаться ни с чем, потому что может статься так, что он ничего, кроме второго места, предложить тебе не захочет.

Мы сели за обеденный стол в столовой. Мы смотрели друг на друга, не позволяя себе видеть больше, чем было на поверхности.

Я чувствовала стену, воздвигнутую Шурой, и знала, что он чувствует мою.

Да уж, веселенькие будут выходные.

- Мне бы хотелось предложить кое-что, что могло бы помочь нам обоим, - сказал Шура, откинувшись на стуле и не отрывая взгляд от края ковра. - Если бы ты согласилась, я бы с удовольствием сделал вместе с тобой то, чего мы никогда раньше не делали. Мне бы хотелось принять с тобой микрограммов сто ЛСД на двоих. Большинство людей порядком побаиваются ЛСД, в основном, из-за той чепухи, которую в шестидесятых писали про этот наркотик в газетах, и из-за негативной пропаганды против него, начавшейся с той поры. Я подумал, что, может, ты захочешь испытать это на себе и составить собственное мнение об ЛСД. Если только ты не отложишь это мероприятие, что, разумеется, я пойму».

Я посмотрела на Шуру и на секунду задумалась, догадывается ли он хотя бы чуть-чуть, в каком состоянии я сейчас нахожусь, и какое море бурных эмоций может вот-вот прорваться наружу. Я окинула взглядом его тело и поняла, что Шурина расслабленность была показной. Настроившись на его чувства, я узнала, что он очень напряжен и дрожит от страха. Он боится сказать что-нибудь не так.

- Хорошо, - сказала я. - Как долго это длится? Я хочу спросить, мы будем под ЛСД почти всю ночь?

- Возможно, - ответил Шура, и я поймала беглый взгляд его голубых глаз, рискнувших посмотреть на меня. - Ты не против? Просто лично у меня нет никаких планов на завтрашнее утро, и мы могли бы выспаться.

- Ну, я готова принять ЛСД. На самом деле мне очень по душе идея насчет того, чтобы наконец-то встретиться с опасным врагом лицом к лицу, если ты думаешь, что это хорошая идея, то есть с учетом того факта, что мы оба находимся в странном... ну, состоянии сознания, по меньшей мере.

Это не самая ясная фраза из всех, которые когда-либо были произнесены.

- На самом деле, - сказал Шура, - я подумал, что это могло бы помочь нам сломать наши различные - как бы ни называть их - преграды, барьеры. Сейчас я чувствую себя очень скованно, и не очень хорошо представляю себе, как эту скованность преодолеть, а наркотик мог бы помочь это сделать. Я предположил, что ты столкнешься с такой же проблемой, а если так, то прием ЛСД мог быть интересным способом раскрепоститься. Наркотик помог бы нам сказать то, что мы должны сказать друг другу.