Хрупкая скорлупка троллейбуса содрогалась и дрожала под натиском ревущей толпы. Мой немец сидел с низко опущенной головой. В темном салоне троллейбуса на него никто не обращал внимания, но я чувствовала, что он дрожит от страха. Может быть, его ужас передался мне, но тогда впервые в жизни меня скрутил, парализовал тот припадок дикой, космической тоски и отчаяния, который позднее стал повторяться с угрожающей регулярностью.
Припадки всегда начинаются с безумного напряжения в каждой клетке моего организма, который весь дрожит от этого напряжения, потом судорожная тупая боль начинает подниматься по позвоночнику в голову, она ползет тупой, глухой волной, и по мере ее восхождения растет эта смертельная звериная тоска, от которой хочется выть по-волчьи, кататься и кусаться. И если говорят, что человек перед смертью в одно мгновение просматривает всю свою жизнь, то во время этих припадков я умираю каждый раз, потому что моя жуткая жизнь каждый раз встает передо мной с такой жестокой, беспощадной наглядностью, что у меня буквально перехватывает дыхание, сводит кишки и хочется покончить с собой.
Позднее я обнаружила кое-какие лекарства, которые смягчают эти припадки, но полностью избавиться от них мне не удавалось никогда. Именно в борьбе с этими припадками я засела однажды писать. Мне казалось, что, если я смогу даже частично излить на бумаге свою душу, я отделаюсь хотя бы от сотой доли того безумного опыта, который сводит меня с ума.
Но тогда, в троллейбусе, когда подобный приступ скрутил меня впервые, я просто обезумела. С отчаянием самоубийцы, как в прорубь, я выбросилась прочь из троллейбуса в этот мутный, злобный человеческий поток, чтобы он меня растоптал, смял и обратил в прах, чтобы меня наконец не стало.
Меня подхватило, понесло и порядком помяло. Я видела, как толпа легко спихнула с пьедестала полуабстрактную скульптуру, зачем-то воздвигнутую на углу возле Гостиного двора. Скульптура, падая, кого-то покалечила, вой и рев толпы оглушили меня, но все равно это было восхитительное зрелище, и я, забыв себя, уже ликовала вместе с толпой — мне вдруг захотелось бить витрины и крушить все на своем пути…
Потом я вдруг оказалась в одной непотребной компании на улице Рубинштейна.
Впрочем, это не был бардак или притон. Гнусным было то, что со многими из присутствующих я хоть однажды переспала.
«Нет, я его не знаю, я с ним не спала», — любила говорить Брошкина.
Я бы много в жизни отдала, чтобы иметь право сказать, что я не знаю эту нечисть, но, к сожалению, это не так — я спала с ними и поэтому слишком хорошо их знаю. Где, как не в постели, так предельно обнажается человек? Разве что еще перед лицом смерти.
Стыда или смятения по этому поводу я не ощущала, потому что ни в грош не ставила этих людей и не считалась с ними точно так же, как они не считались со мной. Однако приступ отчаянной тоски, который настиг меня в троллейбусе и от которого я так ловко отделалась, растворившись в стихийной ярости толпы, снова настиг меня в этой паскудной компании. Я еще бодренько здоровалась с присутствующими, обменивалась с ними любезными улыбками, а силы между тем стремительно покидали меня. Еще мгновение — и я бы грохнулась в обморок. Хорошо, Рудик — добрая душа — вовремя пришел мне на помощь. Мы с ним всегда находили общий язык.
Познакомились мы при довольно странных обстоятельствах.
Однажды, когда я навещала семью моего беглого мужа, мне навстречу из парадной вышел длинный, похожий на циркуль молодой человек. Не обращая на меня внимания, он на ходу застегивал ширинку. По лицу его блуждала рассеянная, почти мечтательная улыбка — мысли явно витали в каких-то приятных высших сферах. Он так привык опорожняться в парадных, что делал это почти машинально, ни капли не стесняясь.
Я окликнула его, напрямик спросив, зачем он использует нашу лестницу в качестве сортира. Он засмеялся и с обезоруживающей непосредственностью популярно объяснил мне, что подобная дурная привычка выработалась у него в силу того, что он сам проживает в центре, с извечными кучами и лужами под дверьми квартир, которые бесили его до тех пор, пока однажды в подпитии он сам не нагадил под собственной дверью. С тех пор он раз и навсегда перестал заводиться и больше не комплексует на данную тему. В конце он предложил мне воспользоваться его опытом.
Все эти доводы он изложил мне с такой обескураживающей откровенностью, что я не могла сдержать смех. Я смеюсь над ним до сих пор — более естественного, органического порождения нашей системы нельзя было выдумать. Никакие буржуазные пережитки и догматы уже не отягощали его совесть ввиду полного ее отсутствия. Бедное заблудшее дитя двадцатого века — никогда в жизни я не встречала столь откровенного, почти антично-сатириконовского, непотребства. Казалось, он родился еще до новой эры и никто не сообщил ему основных евангелических заповедей. Но, несмотря на полную беспардонность, это был благодушный малый — этакое явление природы, которому было бессмысленно предъявлять человеческие требования и претензии.
Он был мастером спорта по волейболу.
Мы удивительно быстро нашли общий язык, а также множество общих знакомых. Оказывается, он приходил к моему бывшему мужу, который остался ему должен пять рублей. Мне всегда было с ним легко и весело, и я совершенно не понимаю, кому и зачем понадобилось впутывать его в эту зловещую историю. Но об этом позднее…
Оживленно болтая какие-то глупости, Рудик проводил меня к столу и с ходу влил в меня штрафной фужер какой-то дряни. Мне нельзя было пить — я была после аборта, и, наверное, поэтому меня сразу же развезло, и я вся обмякла на своем стуле, с ужасом прислушиваясь к процессам в недрах своего организма. Но к счастью, ничего страшного не случилось. Припадок отпустил меня.
Атмосфера вокруг меня будто малость разрядилась, и окружающие рожи уже не казались мне такими скверными. Я с любопытством оглядывалась по сторонам, недоумевая, какой же черт согнал всю эту нечисть в одну кучу. Все они принадлежали к разным взаимоисключающим друг друга компаниям, снобистская непримиримость которых была известна всему городу.
Многие из присутствующих были в свое время приятелями и собутыльниками моего блудного мужа. Некоторых он на прощание крепко достал своими дикими выходками, и потом они домогались меня в основном ему в отместку. Но к сожалению, я поняла это слишком поздно.
Заметив, что я оттаяла, ко мне сразу же подвалил хозяин дома по кличке Джойс — диссидентствующий прозаик. Он гневным жестом отмел с пути оробевшего Рудика, фамильярно облапил меня и с ходу сделал мне предложение руки и сердца, которое делал уже множество раз — и не мне одной, а всем бабам подряд без исключения. Инфантильный громила с повадками прапорщика, он страдал от избытка физических сил и, афишируя их, предлагал всем и каждому помочь уничтожить врага, передвинуть рояль или вышибить ногой капитальную стену. На самом деле он давно пропил свою легендарную потенцию и не в силах был справиться даже с мясорубкой, чтобы сделать фарш для котлет, которые я однажды собиралась жарить в его честь.
С первого взгляда было очевидно, что ничего, кроме пакостей, от него ждать не приходится, и я зареклась пускать его в дом, но он изловчился брать у меня по пьянке три рубля. Брал и отдавал, брал и отдавал. А потом, тоже по пьянке, я ненароком оказалась с ним в постели, о чем на другой же день знали все наши общие знакомые: «Хорошая машинистка — натурой берет».
Он вообще отличался бабским недержанием речи. Изо рта у него, как у кита, постоянно бил фонтан мутных, пошлых и лживых словоизвержений.
В его инфантильной голове постоянно гулял сквозняк, точнее, циркулировал какой-то замкнутый вихрь романтического бреда, заземлявшийся на любой даме, которая подворачивалась ему под руку. Не то чтобы это был новый Казанова или сексуальный маньяк. Просто бабы были единственной реальностью в его пустой и праздной жизни.
Все его мысли, чувства, страдания были фальшивы, потому что все они были чужими и черпались в основном из богатейшего наследия русской дворянской литературы, которой эти несчастные были задавлены от рождения.
