Последние кадры своей жизни я просмотрела с особым любопытством, потому что видела их впервые.

Было темно, но я различала все очень ясно и удивлялась этой мерцающей подсветке без источника света. Она была похожа на сияние белых ночей или на слабое северное сияние.

Грязные остатки попойки на сдвинутом с места столе, масло, размазанное по паркету, окурки… Повсюду мерзость и вонь. Я видела Эдика, замотанного в ковер, Опенкина на диване, Рудика на стульях и еще множество темных фигур по углам — все спали мертвым сном, будто усыпленные волшебной палочкой злой колдуньи. Но больше всего меня поразило, что все цветы — на подоконнике в горшке и на столе в вазе — все они за одну ночь завяли и поникли, будто их прихватило морозом.

С равнодушным любопытством я разглядывала собственное безжизненное тело на раскладушке. Вот оно зашевелилось, село, приподнялось, открыло очумелые с перепоя глаза, облизнуло пересохшие губы и вдруг замерло, тревожно прислушиваясь и вглядываясь в темноту. И действительно, будто вошел кто-то невидимый. Холодный сквозняк прошел через комнату, шевельнул занавесками. Пахнуло навозом… Это был Ее запах, я узнала его.

Тишина была абсолютной, но я знала, что все другие проснулись одновременно со мной и теперь лежат в темноте, затаив дыхание. Еще я знала, что мне надлежит зажечь свет, но именно этого мне сделать не дадут, потому что мне не суждено этого сделать. И все-таки какая-то сила подняла меня с раскладушки и погнала к выключателю. Вытянув вперед руки, я двигалась совершенно бесшумно. Я знала, что одновременно со мной в отдаленном конце комнаты поднялся на ноги мой будущий убийца. Мы вместе тихо пересекали небольшое пространство комнаты, оба двигались по направлению к выключателю, только цели наши были прямо противоположны: мне во что бы то ни стало надо было зажечь свет — он должен был помешать мне это сделать. Мы оба двигались, как сомнамбулы, в полусне, подчиняясь какой-то чужой воле, наваждению, злому року. Я ручаюсь, что мы оба уже знали свою роль, участь, судьбу. Ему суждено было стать убийцей, мне — жертвой. Я всегда была жертвой в этом мире, но вот он убийцей никогда не был. На какой-то миг мне стало его жалко, потому что я и моя злая судьба спровоцировали это убийство, а он был всего лишь случайно подвернувшимся под руку слепым орудием казни. Но, приближаясь к выключателю, я уже ненавидела его смертельной, лютой ненавистью. И когда наши руки встретились на выключателе и он навалился на меня сзади всей тяжестью и опрокинул на пол, я уже не была человеком, я была яростным зверем, готовым сражаться за свою жизнь до последнего вздоха… Я с трудом сдерживала в горле крик боли и ярости, потому что уже знала, что крик этот будет последним…

Мы долго, молча сражались на грязном полу. Наши движения уже потеряли свою яростную силу, стали замедленными, вялыми, как во сне, в дурном кошмаре… Мне, наблюдающей это сражение со стороны, уже надоело созерцать его, и я нетерпеливо матюгнулась, чтобы меня поскорей выключили…

И тут произошло нечто до того кошмарное, что до сих пор я отказываюсь принять и понять эту метаморфозу. Меня не выключили, как бывало. Я сама и мое изображение внезапно слились в единое целое. И я поняла, мне дано было понять, что мой Страшный Суд завершен. Мне вынесен приговор, и мое дальнейшее существование предопределено: реальность этой жуткой, грязной комнаты навсегда впредь будет моей единственной реальностью.

— Нет! Нет! Нет! Не могу! Не хочу! Не желаю! — заорала я дурным голосом. — Выключайте меня, немедленно выключайте!

Я каталась по полу и вопила так пронзительно, что лишилась голоса. Это была почти детская самозабвенная истерика, когда в припадке отчаяния хотелось выплакать себя до конца, до основания. Я не понимала, не могла понять своей роковой ошибки и не могла смириться с этим страшным приговором. Я вопила, как бесноватая, я решила вопить до конца, пока меня наконец не услышат и не выключат или я сама не выключу себя и разрушу, уничтожу этот мертвый мир к такой-то бабушке. Я вопила так исступленно, жутко, что, наверное, потеряла сознание.

Очнулась я на полу в той же комнате. Серый холодный рассвет проникал в окно, серые похмельные тени шевелились по углам. Холодный ужас этого пробуждения был страшнее всех мук ада. Сейчас могло помочь только пиво, одно лишь пиво.

— Пивка бы… — простонала я. Но меня никто не услышал.

Господи, как медленно они приходили в себя, ворочались, шевелили онемелыми конечностями, протирали осоловелые глазенки, охали, вздыхали, крякали.

— Бегите скорее за пивом! — закричала я. Но меня опять никто не услышал.

— Подъем, падлы, подъем! — что было мочи рявкнула я…

С большим трудом я поднялась с раскладушки. Раскладушка резко заскрипела, и несколько чумных голов с ужасом покосились на эти скрипы. Охая и вздыхая, я пересекла комнату, приблизилась к зеркалу и заглянула в него. Меня там не было. И я поняла все. Мой приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. За мою гнусную жизнь, за безверие, злобу, отчаяние я обречена была впредь навсегда оставаться в этой гнусной комнате. Это был конец. Это был мой ад, возмездие, которое я заслужила ценой всей своей проклятой жизни. Я не верила в лучшие миры и получила то, что заслужила.

— И поделом! Поделом! — твердила я себе. — Каждому свое. — И все еще не верила, что это навсегда, навечно, как не верю до сих пор…

Но иногда меня разбирает хохот, и тогда я проявляюсь в зеркалах.

Сколько длился этот сон и сон ли это был? Только за этот промежуток времени передо мной прошла вся моя жизнь. Я охватила ее всю единым взглядом, как поле боя. Это и впрямь было поле боя, поле смерти, где если что и подавало признаки жизни — шевелилось, дышало или дергалось, — то это были судороги агонии. Словом, все вокруг была одна падаль — пища для стервятников.

Может быть, я больна и мои болезненные сновидения сообщили моему отношению к жизни такой безнадежно мрачный оттенок. А может быть, наоборот: беспросветность моей жизни породила эти загробные сновидения. Не знаю. Причинно-следственные связи в моем сознании давно нарушены. Может быть, мне удастся восстановить хоть какой-то порядок или последовательность и докопаться до истины в процессе моих воспоминаний. Навряд ли, но стоит попробовать. Терять мне давно уже нечего.

Все, что ты прочитаешь в дальнейшем, — это всего лишь попытка осмыслить тесты, заданные мне Всевышним для дальнейшего определения моей грешной души в ином из миров. Наверное, вся наша жизнь является испытательным полигоном. От наших реакций и поступков здесь, на земле, зависит все наше дальнейшее существование, а религия — это рука помощи, протянутая нам оттуда, чтобы помочь преодолеть трудности и с честью выдержать испытание.

Я родилась в тридцать третьем году в Ленинграде, на Васильевском острове, в большой барской квартире, ныне коммуналке.

Моего отца, кадрового офицера, я видела мало, поэтому почти не помню. Знаю только, что он воевал в Испании, потом участвовал в финской кампании и погиб в первые годы войны. Родом он был из обруселых поляков-шляхтичей, чем весьма гордился. Он никогда не скрывал своего дворянского происхождения, потому что, по его утверждениям, был записан в пятой дворянской книге. Такие находились в каждом околотке. Но мне лично кажется — или хочется думать, — что он не желал ничего скрывать просто в силу своей польской спеси и гордячества, а посему был обреченным человеком. Гибель его была предрешена всем ходом истории, да он и не пытался ее избежать. Ему повезло — погиб он все-таки на поле боя, а не в тюрьме.

Родовое имение отца, потерянное в позапрошлом веке, находилось где-то подо Львовом. Оттуда же родом была моя матушка, Надежда Казимировна, поэтому она в шутку называла себя гуцулочкой. Это почти все, что я знаю о происхождении моих родителей, потому что, в отличие от отца, мать тщательно скрывала нашу родословную, ибо делала партийную карьеру. Как видно, не все в биографии родни устраивало ее руководство, поэтому я так никогда и не узнала, кем были мои предки.