— Микола! — стал звать он старшего брата, идущего где-то сзади. Обернулся… Микола шел след в след и также остановился, выжидательно глядя на Кмитича-младшего. Странно. Это был вовсе и не Микола, а Боноллиус. В руке он держал факел.
— Бегите, пан канонир, — сказал Боноллиус, усмехаясь своими тонкими губами…
Кмитич вновь открыл глаза. На этот раз над ним никого не было, что-то прохладное и приятное покоилось на его голове. Повязка? Страшно хотелось пить. Он со стоном повернул голову. Прямо перед лицом на каком-то подносе стояла знакомая чаша с питьем. Кмитич с трудом протянул к чаше руку, обхватил ее дрожащими пальцами и, разлив треть содержимого чаши, вновь выпил чуть горьковатую жидкость. И вновь провалился в сон…
Ему снились кошмары. То он вновь стоял на смоленских мурах возле пушки, то вновь поджигал порох в осажденном казаками минском замке, то его опять привязывали к кресту каратели Чернова…
Однажды, открыв глаза, он вновь увидел перед собой голубые глаза, но то было явно видение из сна — Елена Белова в своей партизанской волчьей шапке-маске. Шапка растворилась, остались одни глаза. Теперь это было уже знакомое лицо голубоглазой женщины в чадре и золотистой шапочке, и вновь приятная прохлада на голове, вновь утоляющее жажду горьковатое питье, правда, на этот раз густое, намного гуще, чем прежде. И Кмитич снова провалился в глубокий сон…
Кмитич проснулся. Голова больше не болела. Ум был ясен и чист. Князь помнил все, что с ним произошло — Каменец, Боноллиус, взрыв… «Где я? В госпитале?» — подумал Кмитич, вдыхая незнакомые пряные запахи, глядя на замысловатый лепной потолок с полумесяцами и звездами. «Неужто турецкие хоромы?» — испугался полковник и, медленно поднявшись, сел. Голова резко закружилась. Он застонал, немного посидел с опущенной головой… Огляделся. Кмитич находился в достаточно просторной комнате, где из мебели были лишь диваны вдоль стен и подушки. Рядом с диваном, на котором сидел Кмитич, стоял поднос с чашей пахучего густого напоя. Кмитич взял чашку и немного отпил. Густой отвар не понять чего… Кмитич оглядел себя. Облачен он был в темно-оранжевую парчовую, явно турецкого покроя одежду, расписанную темно-зеленым узором. На голове была плотная повязка. «Ранило в голову», — сообразил Кмитич, осторожно пробуя повязку рукой. Сухая… Ему стало все ясно — он в плену. Видимо, после взрыва всех, кто выжил, забрал визирь… Но кто выжил? Где Володыевский, где Потоцкий? Живы ли? Где Боноллиус? Успели ли уехать Михал с Мальгожатой? Все эти вопросы разрывали Кмитича. Встав было, он тут же ощутил слабость и со стоном опустился на диван. И никого вокруг, чтобы спросить. «А ведь на обычного пленного я как-то совсем не похож, — подумал Кмитич, — в самом деле, словно в гостях. Может, это и не турецкий плен вовсе? А женщина в чадре? Ничего не понимаю…»
Был день. Это Кмитич определил по маленьким зарешеченным окошкам, в которые посмотреть не было никакой возможности, разве что если собрать все диваны и навалить один на другой. Но слабость не позволяла даже мечтать заняться этим… Вдруг двери открылись, и в комнату вошли люди: два янычара, с широкими саблями, тут же вставшие по бокам двери, старичок с длинной седой бородкой и молодой парень. На старичке и парне были большие круглые белые тюрбаны, шаровары, туфли с закрученными вверх носками, чтобы не попирать носком обуви прах предков. Это были определенно турки. Парень оказался переводчиком. Он достаточно сносно говорил по-литвински, лишь с легким акцентом — звук «д» в его произношении не звенел, как у литвинов. «Сын какой-нибудь нашей невольницы, ни разу не бывавший на родине», — подумал Кмитич, внимательно взглянув на парня. Тот и в самом деле по внешности мог быть как турком, так и литвином, например, из Брестского воеводства, где черноволосых людей с карими глазами можно было часто встретить. Старичок оказался лекарем. Он внимательно осматривал и ощупывал Кмитича. Переводчик коротко переводил команды старичка и совершенно не реагировал на вопросы князя, который беспрестанно спрашивал:
— Скажите, где я? Что с моими товарищами?..
Вскоре старичок закончил осмотр, размотав повязку на голове Кмитича, мило улыбнулся в очередной раз и без всяких слов переводчика удалился. Ушли и янычары, все время визита стоявшие, как изваяния, у двери. Не успел Кмитич опомниться, как двери вновь распахнулись, и три девушки в чадрах принесли подносы с едой. На одном подносе был зажаренный фазан, украшенный перьями, на втором фрукты — виноград, хурма, персики, а на третьем — некое питье в кувшине. Поставив все это к ногам Кмитича, девушки поклонились и мелким шагом удалились, не сказав ни слова. Хотя что они могли сказать!
Кмитич, почувствовав изрядный голод — «И сколько же дней я не ел?», — набросился на еду, запив все душистым чаем, который ранее никогда не пил, считая чай, как считал и Михал, азиатской дурью. После сытного обеда полковник почувствовал себя гораздо лучше, вялость и усталость пропали… вновь появились три девушки и унесли пустые подносы, теперь перед Кмитичем поставили глубокое блюдо с водой для мытья рук…
«Что ж, со мной обходятся более чем благородно, — удивлялся оршанский князь, — но это и настораживает. Что-то тут все далеко не просто…»
День закончился. Больше никто не тревожил Кмитича, и он уснул, хотя сон долго не шел к оршанскому князю: слишком уж много мыслей толкалось в его голове.
Утром следующего дня девушки вновь принесли еду, только уже вместо жареного фазана была индейка, которую Кмитич едва одолел наполовину. Затем его отвели в ванную комнату. Ну а еще через час пришли янычары и дали понять, что Кмитичу нужно идти вместе с ними.
— Надеюсь, не на казнь, если уж меня так сытно кормили, — улыбнулся янычарам Кмитич, но те, похоже, не понимали русского языка: ни киевско-русинского, ни, тем более, литвинского.
Кмитича вели недалеко, по широкому арочному коридору, украшенному тонким орнаментом и чудной работы лепниной. Вскоре перед ним распахнулись широкие бирюзовые двери, и его, слегка подталкивая, ввели в наполненную ритмичной музыкой большую залу, богато украшенную расписными персидскими коврами. Вокруг курились благовония, в центре этого великолепия сидел человек в высоком белом не то тюрбане, не то шапке-колпаке с четками в руках. Две огромных темно-коричневых кисти торчали по краям его диковинного высоченного головного убора, а третья кисть, размером с половину лица самого человека, свисала у виска. Зеленый халат был отделан темным мехом. Две девушки, сидя по-турецки в углу залы, играли на арфе и бубне, а третья задавала ритм, хлопая в ладоши. Головы женщин, играющей на арфе и хлопавшей в ладоши, были покрыты платками, поверх которых были надеты колпаки, перевязанные лентами. У девушки, играющей на бубне, колпак отсутствовал, но голову покрывал белый платок. Перед человеком в огромном головном уборе танцевали еще три девушки с оголенными животами и закрытыми лицами. Они соблазнительно передергивали бедрами, мелко трясли животами, не останавливаясь в танце, глубоко приседали на корточки, тряся упругими круглыми ягодицами под цветастыми шароварами (у каждой шаровары были разного цвета: желтые, голубые, красные), выпрямлялись, вновь трясли животами, плавно, словно змеи, извивались их оголенные руки… Кмитич аж забыл, где он находится. С открытым ртом он смотрел на чарующий чудо-танец этих сказочных танцовщиц. Ничего более грациозного и соблазнительного он еще в своей жизни не видел. «Разве у нас такое где есть?» — думал ошарашенный полковник…
Он даже забыл про мужчину в центре, который медленно перевел взгляд с танцующих на Кмитича и тут же поднял руку. Музыка враз смолкла, танцовщицы замерли, Кмитич очнулся. Человек («Не иначе сам султан», — подумал Кмитич) сделал второй короткий жест — и музыкантши с танцовщицами удалились, приняв на бегу полусклоненную позу. Осталась лишь охрана — высокие янычары с огромными саблями — да уже знакомый молодой переводчик.
