Под легкие смешки и прохладные аплодисменты профессор вернулся на свое место, а Бирнес направился к картине.

Флавию уже начал утомлять этот затянувшийся спектакль, и она подумала, что еще одной речи просто не выдержит. Но Бирнес, видя, что терпение публики уже на пределе, театральным жестом сорвал покров с картины, и зал в едином порыве ахнул. Сотни глаз и камер сошлись в одной точке.

Через несколько месяцев, благодаря широкому освещению в прессе, не было человека, который не знал бы, как выглядит самый знаменитый в мире портрет. Но сейчас люди, сидевшие в зале, чувствовали себя первооткрывателями. На портрете была изображена женщина редкой, необыкновенной красоты. Флавия с пятнадцатого ряда не могла разглядеть ее как следует, но видела, что это поясной портрет. Женщина слегка наклонила голову вправо, ее светлые волосы были собраны сзади легким узлом, прикрывая левое ухо. Левой рукой она притронулась к ожерелью на шее. Тесно облегающее фигуру платье помпезного красного цвета резко выделялось на традиционном фоне. Модель — худощавая, без малейшего намека на полноту, отличающую большинство мадонн Рафаэля, — сидела в комнате. Слева за спиной у нее располагалось окно, в котором виднелись поросшие лесом холмы, справа стоял стол, за ним свисала портьера. Фигура сидящей женщины излучала удивительное спокойствие с легким оттенком чувственности, который почти всегда присутствует в моделях Рафаэля.

Но более всего Флавию поразила реакция публики. Никто не восхищался плавными мазками, мастерской передачей полутонов, великолепной организацией пространства. Все молча, влюбленными глазами созерцали картину — довольно странное поведение для перекупщиков. Флавия тоже заразилась общим восторгом. Картина, как и вся ее история, была необыкновенно романтична. Образ прекрасной женщины, созданный почти полтысячелетия назад и затем утерянный на целых триста лет, не мог не захватить воображение. Флавия даже почувствовала, что прощает Бирнеса.

Энтузиазм, с которым была встречена «Елизавета», продлился до самого аукциона, устроенного месяц спустя в главном зале торгового дома «Кристи». Это событие также превзошло все ожидания.

Аукционисты знали свое дело. Они отпечатали роскошные цветные каталоги, установили связь с аукционами в Швейцарии, Нью-Йорке и Токио и организовали прямую трансляцию на восемь стран, придав событию статус величайшей важности. Как и большинство хороших продавцов, аукционисты обладали чувством стиля. В программках было скромно указано: «Масляные картины и рисунки старых мастеров шестнадцатого и семнадцатого веков». «Елизавета» шла в списке лотов под двадцать восьмым номером. Единственным отличием ее от других лотов было отсутствие стартовой цены.

На аукцион съехались покупатели самого высокого ранга. Лондонские аукционы сильно разнятся по стилю, происхождению и назначению. Есть дешевые, расположенные, например, в районе Марилебона [2], клиентуру которых составляют небритые парни, собирающиеся там поболтать, съесть пару сандвичей и заодно прикупить средненькую картину за несколько сотен фунтов.

И есть аукционы высшего класса, занимающие роскошные особняки в районе Сент-Джеймсского дворца, где большую медную дверь открывает швейцар в дорогой униформе, служащие разговаривают с заметным оттенком превосходства, а клиентуру составляют люди, для которых приобретение картины стоимостью в несколько сотен тысяч фунтов — рядовая покупка. Правда, здесь тоже в основном действуют перекупщики, но это уже аристократы в своей профессии — у них есть собственные галереи на Бонд-стрит, Пятой авеню или на Рю де Риволи. Это люди, которые могут безбедно жить, продавая несколько картин в год. Как правило, у них есть собственные фирмы — не компании и ни в коем случае не магазины, — образовавшиеся еще в прошлом веке. Конечно, от этого они не стали честнее и в случае необходимости способны без колебаний преступить закон, но обставляют они свои махинации интеллигентнее и обходительнее, чем прочие их коллеги, и в более дорогих и красивых декорациях.

Они отлично знают этикет и неукоснительно соблюдают его. Из трехсот человек, присутствовавших в зале, едва ли набралась бы дюжина, позволившая себе прийти без смокинга. Женщины, их было не более четверти от общего числа покупателей, пришли в длинных бальных платьях и мехах, с которыми они расстались, лишь когда жара от осветительных приборов стала совсем уж невыносимой. В воздухе витали, смешиваясь, сотни изысканных ароматов.

Начались торги. Аукционист, не торопясь, двигался вниз по списку и по мере того, как он приближался к двадцать восьмому лоту, напряжение в зале нарастало. Великолепная картина Карло Маратти ушла за триста тысяч долларов — цена на четырех языках мгновенно выскочила на табло, переведенная одновременно в доллары, швейцарские франки и японские йены, но никто не обратил на нее ни малейшего внимания. Изумительный Франческо Империали, проданный по рекордной цене, тоже не вызвал никакого интереса. Двадцать седьмой лот, очень хороший набросок Джакопо Пальма, заслуживавший гораздо большего внимания, был продан за смехотворную цену.

И наконец очередь дошла до лота под номером двадцать восемь. Аукционист, лет шестидесяти, много повидавший на своем веку, знал, что лучший способ привлечь внимание и разжечь страсти — это выразить полное безразличие. Проявление энтузиазма и попытка заинтересовать аудиторию приводят к прямо противоположному эффекту. В таких случаях нужна просто констатация факта. Пока он объявлял лот, два молодых человека в коричневых мантиях внесли картину и установили ее на подставке для всеобщего обозрения. Она стояла там, купаясь в сполохах света, как написал потом один романтичный репортер, словно богиня, явившая свой образ для поклонения.

— Лот номер двадцать восемь. Рафаэль. Портрет Елизаветы ди Лагуна, дата создания — примерно тысяча пятьсот пятый год. Масло на холсте, шестьдесят восемь сантиметров на сто тридцать восемь. Наверняка большинство из вас знает историю этой картины, поэтому я не стану повторяться и мы начнем торг… с двадцати миллионов фунтов. Ваши предложения, господа?

Непомерная стартовая цена повергла зал в безмолвное оцепенение, но именно этого и добивались организаторы аукциона. Всего несколько лет назад окончательная цена, выраженная такой суммой, стала бы сенсацией. И случалось такое всего четыре раза. Но сейчас незаметно, без особого шевеления в зале, сумма поднялась до тридцати миллионов, потом до тридцати пяти, до сорока. Когда сумма дошла до сорока двух миллионов, часть покупателей начала связываться по телефону со своими клиентами в других странах. На пятидесяти трех миллионах некоторые из них отключили телефоны и скрестили руки на груди, показывая, что выходят из игры. На пятидесяти семи миллионах торг продолжили только два человека — плотный мужчина в третьем ряду, который раньше работал на музей Гетти, и невысокий человек, с каждым выкриком ударявший себя по колену. Он и вышел победителем в этом поединке.

После того, как он предложил шестьдесят три миллиона фунтов, полный человек в пурпурном галстуке несколько секунд колебался и затем отрицательно покачал головой. Три секунды царило полное молчание.

— Продана. За шестьдесят три миллиона фунтов. Она ваша, сэр.

Зал взорвался аплодисментами, напряжение внезапно вылилось во всеобщее облегчение и эйфорию. Это был не просто рекорд, это был потрясающий рекорд. Единственной занозой, сверлившей мозг профессионалов, был невысказанный вопрос, кто купил картину. В мире искусства все знают всех и знают, кто на кого работает. Но имени человека, купившего картину, не знал никто. Он исчез через боковую дверь прежде, чем кто-либо успел задать ему этот вопрос.

И лишь через несколько дней начали просачиваться слухи, что маленький безымянный человечек являлся представителем министерства финансов Италии. Поговаривали, что правительство выдало ему карт-бланш и поручило выкупить картину за любые деньги. Эта новость, в свою очередь, послужила поводом для разговоров. Как всякое государственное учреждение музеи субсидируются из бюджета. Поэтому директор Национального музея Италии вместе с кураторами других музеев Европы на всех аукционах стоял в сторонке, сгорая от зависти и злости, вынужденный наблюдать, как бесценные работы одна за другой уходят в руки толстосумов, ничего не смыслящих в искусстве. Но, несмотря на многие недостатки, этот человек считал сохранение культурного богатства Италии своим гражданским долгом и без устали обивал пороги кабинетов чиновников всех уровней, упрашивая их выделить дополнительные средства на приобретение национальных произведений искусства. В конце концов ему удалось убедить правительство в необходимости увеличения ассигнований на культуру, и когда на аукцион выставили «Елизавету», он потребовал выполнения обещаний.