Конечно, Бирнес может солгать. Почти наверняка сделает это. Но отрицательный результат — тоже результат. Даже ложная информация может стать отправной точкой в расследовании.
Бирнес развел руками:
— Хотел бы я знать. Клиент передавал мне инструкции через своего адвоката в Люксембурге. Это показалось мне несколько странным, но операции такого рода иногда случаются в любом бизнесе. Подобная маскировка необходима, когда, например, очень известное семейство хочет получить большую сумму наличных денег, но не желает огласки. Конечно, я был сильно удивлен, получив предложение купить и анонимно перепродать всего лишь картину, но в то время мне еще была не известна ее настоящая ценность.
— А у вас не возникло искушения оставить картину себе, когда вы поняли, что это Рафаэль?
Бирнес снисходительно улыбнулся:
— Это вполне естественно, не так ли? Но я уже был связан контрактом, да и вообще подобные махинации не в моем стиле. Вы должны знать, что в нашем бизнесе каждый в первую очередь думает о себе. — Флавия понимающе усмехнулась. — Но даже у нас есть свой кодекс чести, и перехватывать картины у того, кто обнаружил их первым, в нашей среде не принято. Вот почему я чувствовал себя немного виноватым перед Аргайлом. Не знаю, кто стоял за этой сделкой. Только предполагаю, что Ватикан. Церковникам вечно не хватает денег, и они могли решиться на анонимную продажу картины, чтобы пресечь возражения соотечественников. Если вы не знаете, кто нанес вам урон, то не сумеете никого наказать. Между прочим, я получил солидный аванс за свою работу.
— И у вас не зародилось ни малейших сомнений в подлинности картины? — недоверчиво спросила Флавия.
— Если бы я доверял людям, то не продержался бы в этом бизнесе четверть века. Но я лично выбирал людей, которые проводили экспертизу. У них не возникло ни малейших сомнений в том, что картина принадлежит кисти Рафаэля, так же как и у сотрудников Национального музея. Почему же я должен был сомневаться? Если бы у меня осталась хоть капля сомнения, я бы не стал подписывать контракт с музеем на таких жестких условиях.
— А именно?
— Если происхождение картины будет подвергнуто сомнению, я, как посредник владельца, обязан вернуть всю уплаченную за картину сумму. Это условие было прописано очень тщательно. Полагаю, его включили в контракт по настоянию министерства финансов, которое не пожелало рисковать деньгами налогоплательщиков. Да и Томмазо наверняка приложил к этому руку — мы давно недолюбливаем друг друга, хотя для посторонних поддерживаем видимость дружеских отношений.
Флавия никак не прокомментировала эту реплику и ждала продолжения. В порыве расчетливой откровенности Бирнес поведал ей историю разлада с директором Национального музея.
— Видите ли, когда-то я продал Томмазо картину Корреджио. Через некоторое время возникло сомнение в подлинности картины, и Томмазо пригрозил, что если я не заберу ее обратно, то больше никогда не продам в Италии ни одной картины. По контракту я не был обязан возвращать деньги, но у меня тоже есть гордость. С тех пор прошло уже пятнадцать лет, и все эти годы он всячески пытался осложнить мою жизнь. И, продав ему Рафаэля, пусть даже на таких жестких условиях, я взял своего рода реванш. Он очень не хотел покупать ее именно у меня, но желание заполучить шедевр оказалось сильнее. — Бирнес пожал плечами. — Какие причудливые узоры плетет иногда судьба… Ну да что теперь говорить, картина уничтожена, и контракт утратил свою силу. — Он мягко улыбнулся Флавии. — Мне уже нечего взять обратно, даже если бы кто-нибудь очень сильно этого захотел, верно?
Свидание с Бирнесом, безусловно, входило в интересную часть работы, но остаток дня Флавии пришлось выслушивать объяснения, почему тот или иной свидетель не заметил на приеме ничего интересного или имеющего значение для полиции. Более того, из восьмидесяти семи человек шестьдесят пять имели возможность незаметно исчезнуть из зала, отправиться наверх, поджечь картину и вернуться. Пятьдесят из этих шестидесяти пяти знали о проблемах с пожарной сигнализацией. А оставшиеся пятнадцать имели гипотетическую возможность узнать об этом.
От Бирнеса Флавия ушла в полном смятении чувств: несмотря на сильное предубеждение против этого человека, она не смогла устоять перед его обаянием и чувствовала себя обольщенной — нет, наверное, обольщенной — неподходящее слово, — околдованной. Готовясь к встрече, Флавия выбрала решительный холодный деловой тон, но в процессе беседы вся ее решимость испарилась, и она неожиданно для себя обнаружила, что с удовольствием внимает его речам и проникается симпатией к этому человеку, странным образом сочетавшему мягкость обращения и жесткую деловую хватку.
Под конец разговора Флавия совсем утратила бдительность, и Бирнес немедленно воспользовался этим. Когда она начала прощаться, он невзначай обмолвился, что вечером следующего дня улетает в Лондон: «Я могу еще понадобиться для уточнения деталей?» Черт возьми, конечно, может, подумала Флавия, но не нашла подходящего предлога, чтобы задержать его. Ему могут запретить выезд из страны только в том случае, если официально объявят его подозреваемым. А никаких оснований для этого, за исключением обвинения в подделке, нет. Любезно попросив разрешения на выезд, Бирнес обезопасил себя от обвинений в бегстве от правосудия.
Флавии ничего не оставалось, как вяло промямлить, что да, конечно, у него есть полное право ехать, куда он вздумает. Бирнес еще немного потянул время, высказав ей свои предположения относительно возможных мотивов преступления — месть, жадность, неисправность проводки, и в конце концов Флавия была вынуждена пожелать ему счастливого пути. Он сдержанно поблагодарил и, в свою очередь, пожелал ей поймать преступника. Смеется он, что ли? Точно, смеется. Но бесстрастное лицо Бирнеса, наполовину скрытое очками и клубами дыма, было совершенно непроницаемым.
В музее Флавия до головокружения и звона в ушах занималась опросом свидетелей и с раздражением поняла, что топчется там, где уже как следует поработал Боттандо. Но самым неприятным событием дня, которое не давало ей покоя, оставалось исчезновение Аргайла. Без пятнадцати восемь, вконец измученная, с одним лишь желанием — поскорее добраться домой, принять ванну и лечь в постель, Флавия добралась до офиса и, проклиная отчеты, которые ей еще предстояло писать, едва волоча ноги, начала подниматься по лестнице. Она восхищалась своей стойкостью, но настроение от этого не улучшалось. У нее появилось ощущение, что где-то за углом притаилось новое несчастье.
Флавия ошибалась — с ней это часто случалось в последние дни: несчастье скатилось на нее вниз по лестнице в виде запыхавшегося и вспотевшего от волнения Боттандо.
— Это ты, Флавия. Хорошо. Поехали со мной, — бросил он на ходу и торопливой рысцой побежал к машине, ожидавшей его на площади.
Флавия развернулась и потащилась вслед за ним. Видимо, случилось что-то серьезное, если Боттандо изменил своему неторопливому шагу. Они уселись на заднем сиденье, генерал продиктовал водителю адрес и велел поторопиться. Обрадованный водитель включил мигалку и сирену и с ревом рванул с места.
— Что случилось? — спросила Флавия, восстанавливая равновесие после очень крутого поворота.
— Я рассказывал тебе о реставраторе Манцони? — Она кивнула. — Он должен был прийти ко мне сегодня вечером в семь, но так и не появился. Только что мне позвонили из полицейского участка в Трастевери: он найден мертвым. Кто-то убил его.
Флавия молчала, потрясенная известием. Дела оказались еще хуже, чем она предполагала.
— А они уверены, что это убийство?
— Манцони найден с ножом в спине, — просто ответил генерал.
— О Боже, — пробормотала Флавия.
Опять осложнение, и чем дальше, тем хуже. Генералу достанется от начальства, когда станет известно, что у него под самым носом убили свидетеля. Теперь работать будет еще труднее: поскольку в дело оказалось замешано убийство, придется постоянно согласовывать свои действия с различными подразделениями полиции. К тому же начнутся споры, кому отвечать за расследование, и в конце концов следствие может вылиться в распространенную в Италии ситуацию, когда разные ведомства тратят все силы на борьбу друг с другом, а дело стоит на месте. Генерал наверняка размышлял о том же.
