Филипп внимательно слушал этого худого, изможденного, преждевременно постаревшего человека, и все больше убеждался, что он может сделать то, чем угрожает — уж очень глубокое отчаяние горело в его сверкающих глазах.

— Вот что, — сказал Филипп Алеше и Пелагее, — оставьте нас одних, у нас тут серьезный разговор будет.

— Если только подойдете ко мне — вобью нож в сердце — пригрозил Влас.

— А это мы еще увидим, — спокойно сказал Филипп.

Алеша вывел рыдающую Пелагею из горницы.

— Не бойтесь, — утешал он ее, — все образуется. Все будет хорошо, вот увидите.

Но Пелагея не верила, и все прислушивалась, однако ничего не было слышно из-за плотно закрытой двери.

Через полчаса Филипп вышел и сказал:

— Влас согласился дать письменные показания сотнику Дубине о том, что на самом деле произошло в ту ночь во дворе купца Манина. Ты, Алеша поезжай за Дубиной — я с ним договорился и он ждет твоего приезда, а ты, Пелагея, ступай во двор, да зарежь одну курицу — я видел во дворе их больше десятка в клети сидит.

… — Вот такое дело, — печально и тихо говорил Филипп слезающему с коня Дубине. — Бедный Влас получил столько ран, что, думаю, долго не протянет. Но он все написал. Пойдем!

Они вошли в горницу и сняли шапки.

На кровати лежал весь обмотанный кровавыми тряпками Влас и хрипло, тяжело дышал. Свежая алая кровь сочилась из-под повязки на горле.

— А-а-а, это ты, сотник — прохрипел он, увидев Дубину, — хорошо, что ты пришел, я просил этих добрых людей, чтоб нашли тебя. Я не дезертировал и не скрывался, я шел к тебе после того боя, чтобы все рассказать, но на меня напали новгородцы и чуть не убили, а эта добрая женщина подобрала меня, да видно зря — все равно чую — конец мне приходит.

— Что там было, во дворе купца-то этого, расскажи, — спросил Дубина.

— Вот, — протянул Влас исписанный еще не высохшими чернилами лист бумаги. — Тут все написано. Медведев ни в чем не виноват. Он два раза предупреждал… что служит Москве… — голос его начал слабеть, — но этот наш Козел… дал команду… чтоб убивали его… Он не виноват… не вино… — Влас умолк и голова его откинулась набок.

Филипп осторожно вынул из его рук лист бумаги, передал Дубине и приложил ухо к груди Власа.

— Не дышит, — сказал он и перекрестился, — Отошел.

Сотник Дубина был опытным воином и повидал на своем веку очень много покойников.

Но он и глазом не моргнул.

Во-первых, конь был дорогой и хороший.

Во-вторых, Медведеву помочь стоило.

А этот Влас — совершенно никчемный воин, но для репутации сотни гораздо лучше избавиться от него, как от павшего в бою героя, чем как от предателя и дезертира, которого еще искать надо!

Поэтому сотник Дубина торжественно перекрестился и произнес маленькую речь.

— Хоть ты был неважным воином, Влас, но умер смертью героя от ран, полученных в бою с нашими врагами — и это хорошая смерть! Я сегодня же доложу обо всем боярину Щукину, а завтра самому Патрикееву. Я думаю, все будут благодарны тебе, за то, что ты нашел силы в последнюю минуту рассказать правду, которая снимет вину с несправедливо обвиненного честного воина. А я с чистой совестью могу подтвердить, что ты на смертном ложе при свидетелях рассказал и записал все, как было! Отправляйся с миром туда, куда тебя направит Господь! Аминь.

Он еще раз перекрестился и вышел.

Филипп последовал за ним.

— Ну, что же, — сказал Дубина, садясь на коня. — Все хорошо, что хорошо кончается. Надеюсь, мне теперь дадут лучших людей, чем до сих пор давали! Я выполню все, что пообещал нашему гм-гм… покойнику, а завтра увидимся утром у Патрикеева — я обо все ему доложу.

… Когда Филипп вернулся в шатер, Данилка уже весь изнемог от нетерпения.

— Ну что, Филипп Алексеевич — за конями на торг?

— Ты знаешь, Данилка, — сказал Филипп, — я тут подумал, подумал и решил — может ты и прав — зачем нам эти кони, у нас их и так полно…

… Две недели спустя поздней ночью в маленький домик на Северной улице крадучись вошел человек в черном.

Должно быть его ждали, потому что дверь сразу же открылась, пропустив его внутрь.

При плотно занавешенных окнах зажгли свечи, человек в черном уселся за стол и вытащил из-за пазухи целый сверток каких-то документов.

— Пелагея правильно сделала, что обратилась ко мне, — сказал он. — Только я один в этом городе и мог это сделать. Вот купчая на дом в городе Рославле на землях Великого Литовского княжества. Теперь дом принадлежит вам. А вот охранные грамоты и всевозможные документы на ваши новые имена — отныне вы супруги Ян и Янина Куриловичи, получающие весьма высокий оклад на службе у самого богатого купца города Рославля — Елизара Быка: Ян, как его писарь, а Янина, как горничная. Разумеется, приложено разрешение московских властей на обратный выезд литовских подданных Куриловичей в свое княжество. Карета ждет вас у литовского купеческого двора завтра на рассвете.

— Вы даже не представляете себе, как мы вам благодарны, — сказала бывшая Пелагея а ныне Янина, а бывший Влас, ныне Ян, торжественно вручил человеку в черном маленький, но тяжелый сверток.

Человек в черном принял сверток, развернул его, развязав кожаные шнурки мешочка из красного бархата, вынул оттуда тяжелый серебряный слиток с рубцом посредине. Он внимательно осмотрел слиток, вложил его в мешочек, завязал кожаные тесемки и опустил мешочек в свой карман.

— Все в порядке, — улыбнулся он — Желаю счастья на новой родине!

Леваш Копыто появился в Медведевке через два дня после знаменитого состязания по стрельбе из лука, о котором теперь во всей округе только и говорили.

Он был, как обычно, навеселе и в очень хорошем настроении. По литовско-польскому обычаю Леваш галантно поцеловал Аннице ручку и рассыпался в комплиментах:

— Моя прекрасная соседка! Поскольку я не имел счастья видеть тебя с минуты твоей блестящей победы, ибо находился, как говорится, в стане врага, позволь мне принести тебе поздравления и выразить свое восхищение! Поверь, дорогая Анница, за всю свою отнюдь не короткую жизнь, проведенную на разных войнах, а также в многочисленных стычках и драках, я насмотрелся всякого, и видел множество ловких и замечательных людей, но такого стрелка как ты я еще никогда и нигде не встречал! Уверен — ты лучшая в мире! Наливай!

Он плюхнулся на скамью и вытер вспотевший лоб.

— Василий стреляет не хуже, — сказала Анница, вышла и вернулась с кубком и большой оплетенной бутылью Медведева, в которой находилось когда-то знаменитое греческое вино Микиса, а сейчас крепкий мед собственного приготовления — Однако, скажи как там татары? Они действительно ушли?

— Все до одного! — Леваш залпом выпил первый кубок и крякнул. — Я провел их до нашей границы, шатры и прочее барахло было у них собрано и сложено, как для дальнего похода, и Богадур распрощался со мной, обещав появиться лишь летом вместе с отцом и большим войском, о чем Сафат, я надеюсь, уже доложил вашему московскому князю. Так что, благодаря тебе и только тебе мы избавились от незваных гостей, а до лета и нам и им еще дожить надо! Как Настенька?

— К счастью здорова и бодра. Она очень мужественная женщина и перенесла все тяготы плена с выдержкой и терпением. Говорит, что обращались с ней, действительно, хорошо.

— Вот и отлично. Поскольку нам теперь ничего не грозит, я забираю два десятка своих дармоедов, а то ты разоришься на их содержании!

— Да, Леваш, конечно, только… — Анница замялась.

— Только что? — насторожился Леваш.

— Видишь ли, мне не верится, что татары ушли совсем… Больше того, если быть до конца откровенной — я просто уверена, что они через день-два вернуться.

— А почему ты в этом так уверена?

Анница помолчала, потом сказала.

— Женщина никогда не ошибается, когда видит, как на нее смотрит мужчина.

— Ты полагаешь, что Богадур…

— Думаю, что он вскоре внезапно нападет на нас, и главной целью этого нападения буду я.