– Что это? Это и есть ваш суд? – удивленно смотрел польный гетман на обступивших его плотным кольцом солдат.

– Так, пан гетман! – ответил офицер в черной шляпе с высокой тулью и черным пером. Это был Навашинский. Из-за толстого коричневого кожаного ремня Навашинского торчал пистолет. – Это и есть наш суд, – громко произнес Навашинский, – суд тех, кого вы предали и обманули. Мы пытались вас спасти, пан вороватый директор, но так и не достучались до вашей совести. – Вор! – кричали солдаты в лицо Гонсевскому.

– Гнида!

– Думаешь, никто не знал, чем ты занимался?

– Изменник отчизны! Как ты мог такое совершить?

– Царский прихвостень!

– А еще из плена его выручали! Пусть бы оставался у царя, мерзавец!..

Навашинский поднял руку в желтой лосиной перчатке, как бы говоря «тише!». Все в раз замолкли.

– Именем нашего Братского союза мы приговариваем вас к смерти, пан польный гетман, за измену родине, за мошенничества с выплатами Братскому союзу, за разбазаривание родной земли! – говорил Навашинский громким четким голосом. – Святой отец! Отпустите пану Гонсевскому его грехи!

Уже бывшего польного гетмана схватили за плечи и силой поставили на колени перед ксендзом.

– In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen, – прочитал ксендз, перекрестив Гонсевского. Тот принялся по-латински читать католическую молитву:

Неожиданно Навашинский, не дожидаясь пока Гонсевский дочитает молитву до конца, резко схватил за руку ксендза, оттолкнул его в сторону и, приставив к голове гетмана дуло пистолета, спустил курок. В морозном воздухе сухо прозвучал выстрел, дернулась высоко забритая голова польного гетмана, обдав лицо Навашинского мелкими брызгами крови. Обмякшее тело Гонсевского ничком рухнуло в кучу камней. Тут же в спину упавшего выстрелил другой солдат, выстрелили вновь… Стреляли все, кто стоял вокруг. Не выстрелил лишь Хвелинский, с угрюмым видом отойдя в сторону. Ему, единственному кроме ксендза католику (и кроме уже мертвого Гонсевского), во всем этом «быстром и праведном суде» экзекуция польного гетмана казалась диким варварством, но Хвелинский успокаивал себя тем, что Гонсевский сам виноват и заслужил смерть своими грехами против Отчизны, против шляхты… Впрочем, ротмистр Сорока также не стрелял. Он лишь с ужасом взирал на быструю расправу и думал, что же теперь скажет пану Кмитичу. Почему не смог помешать убить ни в чем не повинного Жаромского? «Хоть назад и не возвращайся!» – в смятение думал Сорока…

Выстрелы отгремели. Толпу конфедератов затянуло пороховым облаком, но ноябрьский ветер вперемешку с мелкими снежинками тут же разогнал дым. Все молча смотрели на окровавленное изрешеченное пулями тело бывшего директора комиссии и польного гетмана, а побледневший, как снег, ксендз, отвернувшись, крестился, читая «Pater noster».

– Тело не хоронить! – сдвинув брови обронил в сторону ксендза Навашинский, утирая платком лицо. – Пусть все видят, что случается с предателями. Даже с такими ясновельможными панами и героями былых битв. Не то сейчас время, чтобы помнить старые заслуги!

Весть о жестокой расправе над Гонсевским и Жаромским всколыхнула всю Речь Посполитую, затмив другую новость, хорошую – малой ратью Чарнецкого взят с боем город Усвяты, а оборонявшие его московиты перебиты и взяты в плен… Как бы не хотел ротмистр Сорока приносить плохую новость, но пришлось. Впрочем, Кмитич был возмущен не своим подчиненным, а конфедератами. Оршанский князь был просто в шоке. Он никак не ожидал такого вероломства от Хвелинского. Правда, Гонсевского Кмитич жалел в меньшей степени. В его ушах все еще слышался голос покойного Януша Радзивилла, говорившего о том, что слишком уж жаден Гонсевский, и что сей грех его точно погубит. Вот и погубил… Прав был гетман, далеко вперед смотрели его хитрые голубые глаза… Куда как больше жалел Кмитич своего боевого товарища Жаромского.

– Бедный Жаромский, – кручинился князь Орши, – за что такая несправедливость на голову этого героя!? Если бы убили одного Гонсевского, я бы не особо переживал. Сам заслужил, своим темными делишками. Но этот мошенник потащил за собой в пекло и Жаромского!

– Никто не хотел убивать Жаромского, – заикаясь объяснял Сорока, – все произошло, как в пьяной драке…

Михала Казимира весть об убийстве Гонсевского и Жаромского застала во Львове в свите Яна Казимира. Да, Михал требовал у короля, чтобы у Гонсевского забрали пост директора и булаву польного гетмана. Но чтобы так расправиться! Несвижский Радзивилл сразу же понял, что дни конфедерации после такого преступления сочтены. От конфедератов тотчас отвернулись многие, кто недавно их поддерживал. Даже сами конфедераты, недовольные расправой над известными в стране людьми, выходили из Братского союза, бросая оскорбления в адрес и Хвелинского, и Навашинского, и Котовского с Неверовским. Сказать, что Гонсевский был не виновен не мог никто, как и к ответу многие желали призвать зарвавшегося польного гетмана, но тем не менее, такого беззакония в пределах Княжества никто не ожидал.

Остро встал вопрос и о человеке, который должен срочно занять пост польного гетмана. От этого зависел и ход дальнейших боевых действий против оккупационных войск Московии. Михал предлагал кандидатуру Богуслава, хотя Несвижский князь прекрасно понимал, что после мартовского сейма 1662 года, когда Богуслав вновь выступал наперекор королю почти во всех вопросах, отношения между его кузеном и крестным опять охладились. Да и противников у Богуслава среди поляков не поубавилось. – Это наглый и кичливый пан! – науськивали Яна Казимира недруги Богуслава. – От него чего хочешь можно ожидать. Не слушайте, Ваше величество, Михала. Не соглашайтесь на Богуслава Радзивилла при всех его достоинствах, как солдата.

Король, впрочем, во время пребывания в плену Гонсевского сам предлагал Богуславу временно заменить смоленского князя и взять булаву польного гетмана. В тот раз Богуслав отказался, зная, что это мера временная, и что все равно вскоре придется уступить булаву Гонсевскому. А такой подарок этому мерзавцу, коим считал Богуслав Гонсевского, Слуцкий князь делать не желал. Сейчас Гонсевского не стало. Богуслав, подталкиваемый Михалом, попросил аудиенции у королевы, и со всей своей галантностью и умением блеснуть светскими манерами, как и тряхнуть своей белой голландской шляпой с пышным пером и завитушками на золотистом парике, сообщил Гонзаго, что готов-таки принять гетманство. Еще не одна женщина не смогла сказать «нет» самому блестящему светскому льву всей Речи Посполитой. Не смогла и Гонзаго.

– Я обещаю, пан Богуслав, всяческую вам помощь и поддержку.

Богуслав мило улыбнулся, низко склонив голову. Эти слова многого стоили, практически означая «вы приняты», учитывая огромное влияние королевы на мягкосердечного Яна Казимира. И учитывая то, что личные отношения Людвики Гонзаго с Богуславом также нельзя было назвать радужными. Да, похоже, что кроме Яна Казимира Гонзаго вообще мало кто любил. И на то были причины. До женитьбы на Владиславе Мария Гонзаго слыла во Франции интриганкой и жуткой авантюристкой. Поговаривали даже, что у нее родился внебрачный ребенок, которого она тщательно скрывала от посторонних глаз. Уже далеко не девушкой, дамой тридцати с лишним лет Мария Луиза впервые вышла замуж за короля Владислава, который, зная о многочисленных былых любовниках своей супруги запретил ей называться священным именем Девы Марии, но только вторым именем Луизой, заменить его позже на Людвику. Да и то сей брак состоялся лишь при самом активном содействии кардинала Мазарини, на тот момент полноправного правителя Франции… Вот и сейчас, отвешивая поклон, Богуслав мельком подумал, что такое быстрое согласие не в стиле королевы. И не ошибся.