– Я про это и не знал, – удивленно смотрел на нее Михал.

– Эх, панич, – смеялись ее серые глаза, – чему вас там в замке только учат?

– Фехтовать, на коне скакать, стрелять метко, – стал перечислять Михал, но девушка опять засмеялась: – Это все для войны, а вот для жизни вас там чему учат?..

До той ночи эта милая девушка, простая жительница Несвижа, была, как и Михал, девственна, но совершенно не переживала по сему поводу, даже гордилась, что первый взрослый опыт получила с молодым княжичем из Несвижского замка. Ночь на Ярилу была столь почитаемым праздником в округе, что почти все девушки Несвижа до свадьбы уже имели любовный опыт, и никто не упрекал невесту из-за отсутствия невинности, если такое случалось. Могли даже наоборот спросить: – Ты невинна? И почему никто не обратил на тебя внимания в ночь на Ярилу или Купалу?..

«Родила ли та девушка после нашей бурной ночи любви? – только сейчас задумался Михал. – Может кто-то в самом деле растит и моего ребенка? Этого, увы, я никогда уже не узнаю. Эх, как же хорошо было до войны в нашем милом Несвиже!»

Вспомнив ночь на Ярилу десятилетней давности, Михал словно окунулся в прошлое, ощутив вновь все запахи, прочувствовав заново все эмоции и чувства той великой для него ночи… Вспомнил, как хлопцы пели, и в его ушах вновь зазвучало:

…как девушки постоянно повторяли загадочный припев «О-эв-Ляли», прославляя бога любви…

Пользуясь случаем, что оказался в Варшаве, Михал не мог не вспомнить о своей утерянной картине кисти Вилли Дрозда «Литовский всадник», где так обворожительно и натурально изображен Кмитич. Найти картину Михал уже отчаялся, но в последнем письме Дворжецкий писал, что, вроде бы, ее видели, кто-то, кажется, даже купил ее у кого-то, но определив, что на картине литвин, не поляк, – продал. Кто и где – Дворжецкий толком сам пока не знал, но обещал выяснить. Как бы там ни было, Михал решил навестить старика и расспросить его о последних новостях. Дворжецкий был все тот же: с козлиной бородкой, с лакейской улыбкой и услужливыми манерами. Но по тому, как старик засуетился, Михал понял, что его визит не доставляет Дворжецкому много удовольствия.

– Я уже практически напал на след вашей картины, – говорил Дворжецкий, но ни уверенности, ни оптимизма в его голосе Михал не услышал.

– Да что вы говорите? И что за след?

– Самое главное, картина где-то здесь, в Польше!

– И где же?

– Пока сказать трудно. Но мне удалось выяснить, что «Всадника» у какого-то деляги купил пан Владислав Ковальский. Этот холостяк вел затворнический образ жизни, потом продал картину и уехал в Русь, где исчез. Не то погиб, не то еще что-то… – Откуда это все известно? – недоверчиво смотрел Михал на старика.

– Я разговаривал с кузеном Ковальского, паном Зигмундом. Он мне и поведал про картину. Ковальский думал, что это его родственник из Ягеллончиков изображен на полотне. Но затем все признали, что на картине явно литвин.

– Так, – кивнул Михал, – я же вам говорил, изображен на ней Самуль, князь Самуэль Кмитич.

– Но это знаем только мы, – развел руками Дворжецкий, – видите, какие странные бывают люди! Им плевать, что это работа самого Рембрандта, им главное своих родственников иметь на картинах! Возмутительное невежество! – Но это картина не кисти Рембрандта. Ее писал его ученик Вилли Дрозд, мой несвижский друг!

– Так, пан Радзивилл. Я вам верю. Но все же думают, что это именно Рембрандт!

– И кому продал этот Ковальский картину?

– Того его кузен не ведает. Но он поведал мне одну интересную информацию. Вроде кто-то сказал его брату, что на картине кто-то из панов Огинских. Поэтому есть подозрение, что Ковальский, до того как таинственно исчезнуть, продал картину кому-то из Огинских. По логике получается именно так.

– М-да, уж, – почесал подбородок Михал, – ниточка не то, чтобы очень заметная, но есть. Стало быть, нужно периодически связываться со всеми Огинскими?

– Так, – просиял пан Дворжецкий, – нужно списываться с ними! Может картина вскоре где-то у них и объявится! А может она уже у Огинских?

Несвижский князь лишь покачал головой. В принципе, какой-то просвет в самом деле появился, но ничего конкретного пока что так и не вырисовывалось. Оставалось лишь ждать да слать Огинским листы.

Михал вышел от Дворжецкого и зашагал по мокрой мостовой Королевской улицы. В польской столице только что прошел первый майский ливень с грозой. Брызги от проезжающих карет летели во все стороны, и прохожие в ужасе отпрыгивали, жались к стенам домов, чтобы их не заляпало грязной водой. Но Михал шел, не обращая на лужи и брызги никакого внимания. Он чувствовал странное равнодушие. Ему больше не хотелось разыскивать пропавшую картину «Литовский всадник» или пусть даже «Огненный всадник», как называл ее Рембрандт. Все это нынче казалось Несвижскому князю мелким, глупым, несвоевременным. Он думал о Вишневецком, о больном сыне Богусе и о вполне здоровом Алесе, который так похож на отца и растет живым и крепким юношей, не зная чей он сын на самом деле… Война, интриги из-за Собесского и Яна Казимира, здоровье детей, отношения с Катажиной… Михалу хотелось послать все это к черту и вернуться в те годы, когда его взор так радовали полотна голландских мастаков и сам он в тайне мечтал стать живописцем. Ну, хотя бы таким, как его друг Вилли Дрозд. Вилли Дрозд… сложивший голову в боях за свою родину, которую так любил, живя в своих голландиях и италиях! «А я занимаюсь всякой дребеденью, грязью, – думал Михал, хлюпая башмаками по лужам, – прав был Самуль Кмитич, не свободны мы, Радзивиллы! Ой, не свободны!»

Кмитич прощался с Еленой, стоя под сенью лап высокой старой ели в глубине леса. Он только и ощущал, что запах хвои и пряный аромат волос Елены. Где-то далеко, в лагере повстанцев Багрова заржали кони. Но ни Белова, ни Кмитич даже не обратили на это внимание. Кмитич сжал в ладонях её руку.

– Прости меня.

– За что? – Елена серьезно посмотрела ему в глаза. И тут же догадалась.

– Из-за этого расстрелянного тобой Буя?

Кмитич молча кивнул.

– Да и вообще за всё. Налетел как ветер. Делов натворил, и вот уезжаю, – виновато заморгал Кмитич, словно провинившийся мальчишка. Елена усмехнулась. Прильнула щекой к его рукам.

– Наверное, Самуль, ты был прав. И что приехал неожиданно, как ветер, и что этого изменника расстрелял… Мы же тут совсем одичали в своем лесу. Приметы… Чудо… Чудо – это когда самый прочный в мире канат, а не гнилая веревка вдруг рвется… – Или, – перебил её Кмитич, – когда летящая в тебя пуля, вдруг начинает лететь словно сонный майский жук, и ты успеваешь отвести голову.

– С тобой, как я погляжу, такое было? – она пристально взглянула на оршанского князя.

– Было, – кивнул тот.

– И когда же? – Да было дело, – улыбнулся ей мягко Кмитич, – охотились как-то не меня людишки Лисовского. Не знаю кем купленные. Подозревал, что Сапегой из-за жены моей. Хотел он на ней жениться. Но это только подозрение… Вот и пустили мне пулю почти в упор, а она… – Понятно, – уже Елена не дала договорить ему, – ведьмар ты значит, как и я?

Она как-то ласково глядя Кмитичу в глаза погладила его пальцами по длинным светлым волосам.

– Дед был вроде как оборотнем, – вновь улыбнулся Кмитич, не приняв всерьез её слова «как и я» – а я нет. Так что-то находит временами. Хорошо, все же, что мы именно так с тобой встретились нынче. Ведь как долго ты меня отвергала.

Елена вздохнула, опустив голову.

– Вот ты говоришь, хорошо тебе, – она вновь подняла на него свои голубые глаза волчицы, – а я и не знаю, хорошо ли мне теперь будет?