– Это хорошо, – почему-то усмехнулся Кмитич, – значит вы из того же теста, что и я! А то я уж подумал…

Кмитич не договорив, махнул рукой и, развернувшись, пошел снова к своим, с хрустом ступая по глубокому сугробу.

Кмитич уходил к дожидавшимся его у края поля драгунам и с досадой думал, что худшие его подозрения подтверждаются. Из полунамеков и слов Хованского вытекало, что царь собрал новую армию, а Гонсевский в тайне от всех вновь пытается договориться с московитами. О чем договориться? На двойную игру Гонсевского указала Кмитичу ухмылка Хованского при словах «обменяли нашего Гонсевского» и его собственная фраза «и некоторые ваши понимают на чей стороне сейчас сила». Храбрости и несговорчивости Хованскому явно придала нынешняя неразбериха в рядах армии Речи Посполитой, конфликты конфедератов с Вильной и Сапегой. Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше для Княжества: войска московитов терпят одно поражение за другим, ратники Чарнецкого штурмом завладели городом Усвятом, захватив много пленных, в том числе и тамошнего воеводу. Но разбиты под Чаусами семь хоругвий конфедератов, и Братский союз заявляет, что складывает оружие, требуя, чтобы освобождением страны занималась шляхта… «Видимо, ты, приятель, рассчитываешь на раскол в посполитовом войске, – думал о Хованском Кмитич, прокладывая себе путь через голубой вечерний сугроб, – зря, друже, зря! Невдомек тебе, мерзавец, что конфедераты подвели к Борисову двадцать конных хоругвий и четырнадцать пехотных, и что московский воевода Борисова Хлопов уже оставил многострадальный город. Врешь, князь, надеешься! Ой, надеешься, что удастся зацепить хотя бы часть нашей земли, оставить за собой Полоцк да Смоленск».

От ястребиного внимания Кмитича не улизнул и тот момент, когда при словах «никаких грязных сделок» московский князь снова ехидно усмехнулся. Эта усмешка в лишний раз подтвердила Кмитичу догадку, что «наш» Гонсевский что-то явно мутит против своего же Княжества на стороне царя. «Что-то вновь не нравится мне этот подозрительный хрыч», – думал Кмитич, забираясь в седло… Оршанский полковник вспомнил, как весной при обмене пленными в Смоленске литвины к всеобщему облегчению вернули себе Винцента Гонсевского, Михала Обуховича и Степана Неверовского, а также еще две сотни пленных литвинских солдат. То был момент, когда царь уже шел на значительные уступки, коих бы никогда раньше не допустил бы. Он платил деньги Литве, возвращал некоторые земли… Но главное, что уже не гонорились царские послы перед литвинами, а выглядели побитыми псами, желая вернуть хотя бы кого-то из двухсот сорока двух воевод, содержащихся в плену, среди которых были и стольник Хованский-младший, и князья Козловский, Акинфеев, два князя Щербатых, а также многочисленные полковники, стрелецкие головы, дворяне и дети дворянские… Набирать заграницей немецких, да английских наемных офицеров уже не хватало денег, а свои воеводы не росли в огороде как репка… На любые уступки шли московитяне, на любой обмен… Винцента Гонсевского на радостях тут же назначили директором комиссии по финансированию армии, вернули булаву польного гетмана. И тут же начались непонятные дела новоиспеченного директора, тут же произошел раскол между ним и Неверовским, Котовским и всем Братским союзом.

Из Кобрина конфедераты беспрестанно слали листы Гонсевскому с требованием расчета по долгам, выдачи гарантий соблюдения прав шляхты, остро ставили вопрос работы монетных дворов… Но виленская комиссия проблем конфедератов разрешать не торопилась. Тогда среди солдат пошли слухи, что Гонсевский деньги конфедератов прикарманил и платить не собирается вовсе. Хвалибога Жаромский, что постоянно был посредником между депутатами Братского союза и Гонсевским, со своими дипломатическими успокаивающими речами лишь раздражал конфедератов.

Ну, а недовольство Гонсевским все же имело под собой не просто слухи. Польный гетман, кажется, все делал наперекор конфедератам: он быстро сблизился с королевским двором, за хороший куш (называли сумму в 18 000 франков) отдал свой голос за профранцузскую партию Польши и теперь вместе с Крыштопом Пацем искал пути как можно быстрей и тише распустить конфедерацию, а если и понадобится, то разгромить ее в пух и прах, призвав шведов и казаков.

Канцлер Котовский, уже давно заподозривший грязную двойную игру польного гетмана, 22 ноября показал всем конфедератам тайный лист переписки между Крыштопом Пацем и Гонсевским.

– Вот что задумали наши паны ясновельможные! – гневно кричал Котовский, потрясая листом с зашифрованным письмом: – Устранить нас хотят!

Возмущенные таким коварством конфедераты тут же отправили в Вильну отряд под командованием Хвелинского и Навашинского, в обязанности которых входил арест и пленение Гонсевского вместе с его союзником Жаромским, чтобы доставить их в Братский союз и судить, как «предателей Батьковщины и шляхетской вольности и прав». – Если окажут сопротивление, то убейте их обоих прямо на месте, – напутствовали Хвелинского и Навашинского Котовский и Неверовский. Правда, Жаромского убивать ни Навашинский, ни хорошо его знавший Хвелинский явно не хотели, а вот Гонсевский… Этот изрядно всех взбесил. Между собой оба командира отряда порешили судить и расстрелять Гонсевского на месте, не доставляя в Кобрин, боясь, что в Кобрине на суде Гонсевский откупится, или его не очень строго накажут за его знатность и авторитет. – Нам надо просто вывезти польного гетмана из Вильны, зачитать приговор и расстрелять, как изменника и вора, – говорил Навашинский Хвелинскому. Тот хмурился, чувствуя явное самоуправство, но не протестовал.

А тут и новый слух, да к тому же многими подтвержденный: Гонсевский за хорошие деньги готов уступить царю в вечное пользование Смоленщину и Северщину. И это несмотря на то, что польный гетман сам родом из Смоленска! Добавились и очередные слухи, что с помощью крымских татар и казаков Гонсевский хочет разбить силы конфедератов. Дело шло к гражданской войне, и это в самый переломный момент войны с царем!

– Срубы с московскими купцами с дозволения Гонсевского и Жаромского уже плывут по Двине к Риге, а царский посол Нащокин едет к королю. Зачем едет? Делить землю нашу – вот зачем! – рассказывали друг другу конфедераты. Эти слухи долетели и до Кмитича, и до Михала Радзивилла. Оба друга были крайне возмущены поведением Гонсевского. Михал, как и его кузен Богуслав, требовали отобрать у Гонсевского булаву и уволить с поста директора комиссии. Кмитич вспомнил все трения между Гонсевским и покойным Янушем Радзивиллом и даже послал в подмогу конфедератам отряд в двадцать казаков, чтобы помочь пленить Гонсевского, как и своего хорошего друга Жаромского. Возглавил отряд вечный ангел-спаситель Кмитича ротмистр Сорока.

– Гляди, – напутствовал Сороку Кмитич, – присмотри, чтобы с Жаромским ничего не случилось, чтобы сгоряча хлопцы не намяли ему бока. Он мой боевой товарищ. Пусть их с Гонсевским невредимыми доставят в Кобрин на суд. Понял? Отвечаешь за него головой.

– Не хвалюйся, пан полковник, – успокаивал Кмитича его верный и постоянно веселый усатый ротмистр, – все будет добра. Арестуем по всей форме и проформе!..

Сорока уехал в Вильну в последний день ноября. Уже неделю от него ничего не слышно. Едва запрыгнув в седло, Кмитич больше не думал о Хованском и красноречивом разговоре с ним. «Как там ротмистр Сорока? Справился ли со своей миссией?» – с тревогой думал Кмитич.

В 1662 году царская армия походила на огромный ком сплошных проблем. Ратники убегали из расположения своих частей, а иные переходили на сторону Речи Посполитой. Боясь усиливающегося дезертирства, в Смоленске за пределы стен города ратный люд вообще не выпускали. От оставшихся в сентябре 1654 года под рукой царя смоленских шляхтичей сохранилась едва ли половина – остальные разбежались. Тем не менее, к 1663 году, согласно царского списка, его армия в ВКЛ все еще насчитывала 93 570 человек. Но это была по большому счету огромная толпа. Опытных воевод, стрельцов, обученных военных явно не хватало.