Жаклин вернулась и сообщила хозяйке, что она постучалась несколько раз в мою дверь, но, не получив ответа, не решилась войти в комнату без разрешения. Подумав, мадам Глайз решила выяснить сама, все ли у меня в порядке. Она тоже постучала в мою дверь и не получила ответа. Затем она тихо вошла, подошла к кровати и окликнула меня. Ответа опять не последовало. Это ее серьезно взволновало и она, включив свет, увидела, что случилось.

К счастью, эта пожилая дама не растерялась. Она увидела, что я еще жива и с помощью горничной остановила кровотечение. Ради сохранения репутации пансиона мадам Глайз сделала так, чтобы о случившемся никто никогда не узнал. Однако знакомый врач был незаметно приглашен. Он пришел сразу же и сделал все необходимое. Он сказал, что, несмотря на большую потерю крови, при хорошем уходе я выживу. Он согласился лично помочь мадам Глайз и Жаклин в уходе за мной в моей комнате.

Я оставалась в полусознательном состоянии несколько дней. Мое состояние ухудшилось, когда у меня поднялась температура и я начала бредить. После некоторого обследования врач пришел к выводу, что мое состояние было связано с сильным нервным потрясением, а не с каким-либо органическим заболеванием. Он снова заверил мадам Глайз, что со временем и при хорошем уходе такая молодая женщина, как я, выздоровеет.

Когда я наконец пришла в себя, то была глубоко тронута нежным уходом и вниманием этих двух женщин, для которых я была совершенно незнакомым человеком. Моей первой мыслью, когда я пришла в сознание, было: «Как я смогу начать свою жизнь с начала?». Но для этого мне нужно было желание жить, любовь к жизни. Но где найти такое желание и силы?

Те десять дней, которые я провела в постели после того, как пришла в себя, я видела только мадам Глайз и Жаклин. Мадам Глайз в основном жаловалась на все: от высоких цен на рынке до эгоизма ее сыновей и невесток, поэтому ее присутствие было не особенно воодушевляющим, но это было все-таки лучше, чем быть наедине со своими мыслями. Жаклин пыталась внушить мне свой оптимистичный подход к жизни и любви. Она советовала: «Не думайте о неприятных вещах, и все само собой уладится». Наконец настал тот день, когда я смогла подняться с постели и пройтись по комнате.

Постояльцам сказали, что я была больна и по этой причине не появляюсь в столовой. Но как только врач решил, что я уже достаточно окрепла, мне пришлось пройти тяжелое испытание — одеться и есть со всеми. Я всегда была худенькая, но теперь чувствовала себя скелетом, обтянутым кожей.

Видкун заплатил за второй месяц моего проживания в пансионе и за питание, но ему не удалось отправить мне деньги на личные расходы. Те 25 долларов, которые Видкун оставил перед уходом, я давно потратила на лекарства и оплату услуг доктора. Я писала ему, что быть без денег крайне затруднительно. Я не только не могла записаться в университет на лекции, но я даже не имела возможности брать книги из библиотеки. Мне пришлось занять немного денег у моей подруги Види на зубную пасту и на метро, но этих денег не хватило надолго, и мне приходилось оставаться дома или ходить пешком.

Как и в Осло в предыдущем году, мне помогали справиться с одиночеством и отчаянием долгие прогулки по Парижу. Я все еще была очень слаба, но иногда я так увлекалась моими открытиями новых достопримечательностей, что уходила от дома довольно далеко, а потом с трудом находила силы вернуться домой.

Видкун продолжал мне писать регулярно из разных балканских стран, и я стала надеяться, что со временем наши проблемы будут решены. Я писала маме, Нине и некоторым другим друзьям, что продолжаю ждать Видкуна в Париже, пока он ездит в свои служебные командировки, но я никогда не упоминала о том, что он говорил о разводе.

Пансион был спокойным и тихим местом. По ночам, когда я ворочалась в кровати, пытаясь отогнать мрачные мысли и справиться с бессонницей, я прислушивалась к тишине в доме и напряженно ждала, когда безмолвие нарушит шум поездов метро, проходящих через равные промежутки времени. Я слышала свое сердцебиение и старалась угадать, когда снова услышу шум очередного поезда.

В одну такую ночь в ноябре мой беспокойный сон был нарушен отдаленным звуком звонка в дверь, а затем длинным разговором в коридоре. В полусне я решила, что кто-то забыл свой ключ, и пришлось будить прислугу. Вскоре после этого я услышала стук в свою дверь.

«Пожар!» — подумала я, но до того, как я смогла что-нибудь сказать, дверь открылась, кто-то быстро вошел в комнату и произнес мое имя. Этот голос был похож на голос Мары Пасешниковой, но, конечно, этого не могло быть. Я включила лампу у кровати и увидела Мару, стоящую посередине моей комнаты.

Хотя нансеновский паспорт Марии давал ей возможность покинуть Россию, все же во время поездки по Европе она столкнулась со многими трудностями. Позднее выяснилось, что Квислинг лично решил проблемы с французскими и австрийскими иммиграционными властями, документально подтвердив свой «брак» с Марией.

В письме, которое Квислинг написал Марии 18 ноября 1923 года из Софии, он посоветовал ей купить билет на Восточный экспресс, следующий из Парижа через Швейцарию, когда она поедет на встречу с ним в Вене, поскольку «норвежские граждане» не нуждались в швейцарской визе, и ей была необходима только австрийская виза. В знак подтверждения норвежского гражданства, которого на самом деле у Мары не было и быть не могло, он вложил два письма, которые были написаны на официальном бланке Лиги Наций и подписаны им самим. В одном из них на французском языке утверждалось, что «мадам Мэри Квислинг» является женой капитана Видкуна Квислинга, «Délégué de la Société des Nations», и владеет дипломатическим паспортом с таким-то номером. Также он просил военные и гражданские власти оказать всю необходимую помощь и защиту. Во втором письме, написанном на немецком языке, Квислинг обращался к австрийскому посольству в Париже с просьбой выдать австрийскую въездную визу его жене, Мэри Квислинг, которая ехала встретить его в Вене. У него был при себе их общий дипломатический паспорт[99]. Среди инструкций, которые Мария получала от него, была следующая: «Я очень надеюсь, что вы с Асей станете добрыми друзьями. Не забывай, Мария, что ты старше ее и ты взрослая женщина. Она — дитя. Будь к ней добра и снисходительна. Она — хорошая, у нее золотое сердце. Я очень рад, что ты, наконец, меня поняла. Это был для меня настоящий кризис, но я все объясню тебе позже. Я не думаю, что я слаб, но это повлияло на меня очень сильно».

Это также произвело большое впечатление на Александру, когда она прочитала это письмо через несколько десятилетий. Нет сомнений, что Квислинг был занят той осенью своей работой для Нансена и попытками разрешить свою сложную семейную ситуацию. Всего за шесть дней до того, как он написал Марии из Болгарии, он был в Женеве в качестве помощника Нансена по работе, связанной с переселением армянских беженцев. В его женевских инструкциях было четко указано, что это назначение требует постоянных разъездов, насколько частых, что человек со слабым здоровьем вряд ли смог бы справиться с этим. К тому же необходимо было вести утомительные переговоры с сомневающимися беженцами и с правительствами с их постоянными придирками. Еженедельные отчеты, которые Квислинг должен был отправлять в Верховный комиссариат, в архивах комиссариата отсутствуют.

Ровно через месяц после его прибытия в Женеву, 12 декабря, Квислинг написал майору Джонсону письмо из Белграда (куда он должен был прибыть 6 декабря), в котором извинялся за то, что не смог присутствовать на встрече 30 ноября. Он объясняет это тем, что был болен и провел в постели почти все время своего пребывания в Вене, и до сих пор не очень здоров[100]. Однако он, видимо, был не настолько болен, чтобы не встретиться с Марией. Да и Александра не заметила никакого ухудшения здоровья, когда встретилась с Видкуном и Марией в начале 1924 года.