Я была настолько поглощена своими воспоминаниями и мечтами, что пропустила большую часть разговора Видкуна с мамой. Вскоре он встал, готовясь уйти: «Извините, пожалуйста, но мне нужно идти. Но ты, Александра, можешь остаться с мамой, если хочешь. Я был очень рад повидаться с вами, и уверен, что скоро зайду к вам снова». Поклонившись маме, но не улыбаясь, он ушел. Я спросила маму, о чем они говорили.

«А ни о чем, — ответила она. — Но он был очень вежлив, и… и… Боже мой, почему он такой холодный и неприступный?!».

Испугавшись сказанного, она поспешила найти этому причину. «Конечно, у него так много забот. Какой он хороший человек, ведь он помогает русским в такое тяжелое время».

Я тоже была уверена, что мой муж — замечательный человек, но в душе я знала, что у него были свои сильные убеждения, из-за которых он не хотел признавать такие проблемы, как тяжелое положение моей мамы.

Видкун по-прежнему не давал мне денег на личные расходы, и я не хотела просить их у него, поэтому мне нечего было взять для мамы, когда я ходила к ней. Совершенно незнакомые люди, считая, что у меня появились влияние и связи, приходили ко мне за помощью, но мама никогда не жаловалась и ничего не просила у меня. Я понимала, что у меня хороший дом и всегда было достаточное количество еды для того, чтобы поделиться с друзьями, которые ежедневно приходили ко мне. Мама же терпеливо ждала меня в своей комнате и дорожила каждой минутой, которую я могла провести с ней.

Мама понимала, что мы недолго пробудем вместе, поэтому не сводила с меня своих больших серых глаз, как будто хотела запечатлеть меня в своей памяти. И хотя она была уравновешенной и оптимистичной по натуре, она часто говорила мне, чтобы я была осторожной, словно знала о какой-то грозящей мне опасности.

В конце концов я узнала о причине ее беспокойства.

Мой отъезд из России в качестве жены капитана Квислинга вызвал зависть и ненависть у тех людей, которыми была переполнена наша старая квартира и наш район. Эти люди, включая нашу бывшую прислугу, постоянно донимали маму злобными замечаниями. Они намекали на то, что мой брак с Квислингом был не слишком завидным, поскольку он не мог быть офицером норвежского Генштаба, и, скорее всего, был простым офицером Армии спасения, посланным помочь голодающим. А если он действительно норвежский армейский офицер, то ясно, что он международный шпион, посланный в Россию странами Антанты.

Мама пыталась не обращать внимания на эти провокации, и никогда не упоминала о них, когда писала мне, так как не хотела беспокоить меня. Но в один прекрасный день после некоторого колебания мама рассказала, что к ней приходила женщина, которая знала меня с детства.

«Ты, вероятно, не помнишь ее, — сказала мама. — Ее фамилия Пасешникова. До революции она несколько дней в неделю помогала нам в прачечной и на кухне».

Я едва ее помнила, но Пасешникова, очевидно, благодаря нашим соседям, знала о маме и о моем замужестве, а также о том, что мы недавно вернулись из Норвегии. Она пришла к маме с просьбой помочь ее дочери Марии получить место на службе в Помголе, где я работала до того, как вышла замуж. Пасешникова жаловалась, что они с дочерью живут в нищете, и настаивала, чтобы я использовала свое влияние и связи для помощи им.

Рассказывая мне об этом, мама была явно недовольна. Она не только считала неуместным беспокоить моего мужа такими просьбами, но и была возмущена той манерой, с которой Пасешникова обратилась с этой просьбой, намекнув, что если ее происхождение и связи станут кому-то известны, то маму ожидают неприятности.

Не только Пасешникова и ее дочь знали о мамином происхождении, но и многие другие люди помнили, что последний, назначенный царем, генерал-губернатор Харьковской губернии Катеринич был родственником мамы. И если бы эти сведения стали достоянием властей, то всех наших родственников, оставшихся в России, ожидала бы смерть. Мама имела основания для беспокойства.

«Хорошо, я спрошу у Видкуна, можно ли что-нибудь сделать для этой девушки, — сказала я. — Но для этого я хотела бы увидеть ее сама». Мария Пасешникова не заставила себя долго ждать. Она явилась, когда у меня были гости. Мария была высокой смуглой женщиной примерно тридцати лет, с черными волосами и большими темно-карими глазами, что характерно для людей восточного типа, но у нее была типично русская фамилия. Она была на семь-десять лет старше меня, и я смутно помнила, что видела ее несколько раз на кухне у родителей, когда она приходила к маме. Несмотря на это, я приняла ее как всех своих гостей и представила своим друзьям. Я не хотела, чтобы недавнее наглое поведение ее матери повредило нашим отношениям.

После нескольких минут беседы о дореволюционных временах, Мария (или Мара, как она предпочитала себя называть) сказала о своем желании получить место телефонистки на первом этаже в Помголе. После того, как я пообещала, что сделаю все возможное, я ожидала, что она уйдет, но она осталась, слушая наши разговоры и изредка присоединяясь к ним. Как только Видкун вернулся домой, я рассказала ему о визите Мары и попросила его помочь устроить ее на работу, если это возможно. Конечно, я ничего не сказала о том, что старшая Пасешникова угрожала моей матери. Видкун сказал: «Не понимаю, зачем ты вмешиваешься в такие дела». Я продолжала его просить: «Как же я могла отказать им? Они живут в такой нищете, эти люди голодают. Они находятся в полном отчаянии. Прошу тебя, посмотри, что ты можешь сделать для них». Видкун пожал плечами и пообещал поговорить с кем-нибудь, кто занимается наймом служащих.

Таким образом, Мара была принята в Помгол на мою прежнюю должность телефонистки на коммутаторе. Несколько дней спустя, когда она начала работать там, она снова пришла повидать меня, на этот раз, чтобы выразить благодарность. Я была рада, что Маре нравилась ее новая работа, и она оказалась довольно-таки порядочным и приятным человеком, но разговаривать с ней было нелегко, потому что ее совершенно не интересовали ни поэзия, ни литература, ни балет. Она была очень практичной женщиной, слишком озабоченной своим внешним видом, едой и другими материальными вещами. Но все же она хотела присоединиться к кругу моих друзей. Когда она заходила ко мне, то обычно заставала кого-то из моих подруг-сестер Кедриных, девушек из моей гимназии или балетной школы, либо нескольких дам из Помгола, с которыми я раньше работала, иногда мальчиков Колю Шатохина или Йосю Борца.

Мара была старше меня и моих друзей, и мы мало знали о ней — где она училась, какие у нее планы и интересы, замужем ли она и есть ли у нее дети, бывала ли она где-то, кроме Харькова. Она о себе ничего не рассказывала, да мы, по правде сказать, и не особо интересовались. Знали только, что она живет с матерью в маленьком домике на Холодной горе — это был даже не район города, а стихийно возникший трущобный поселок за сортировочной станцией. Холодной горой его прозвали за то, что тут всегда дул пронизывающий ледяной ветер. Здесь обитали воры, пьяницы и всякие отбросы общества. Здесь же находилась старая городская тюрьма, которую теперь стали использовать чекисты. Мне и моим друзьям было жаль Мару, которой пришлось жить в таком месте.

Через два года после смерти Марии кто-то из коллекционеров передал университету в Осло письма Квислинга, которые он писал своей семье, когда Александра была в Крыму[84]. В конце письма к Арни (который в то время, очевидно, был в Париже) 27 мая 1923 года он писал следующее:

«Ася шлет тебе привет из Крыма. Она находится там с середины апреля, в Харькове она пробыла только две недели. Это, конечно, чудесное место, совсем как на Ривьере, и я надеюсь, что это пойдет ей на пользу. Я думаю выехать домой в конце августа, но не могу сказать точно когда».

Своим родителям он писал следующее 1 июня: