Маловероятно, что Квислинг не знал об этих переговорах и о главной роли в них своего старого друга Притца, но невероятным кажется и то, что подобные события на официальном уровне могли угрожать женитьбе Квислинга и Александры, а также их отъезду из страны. В последующие годы, однако, было много примеров того, как сложный характер Квислинга и его стремление выглядеть человеком, контролирующим все в сложных ситуациях, совмещался со склонностью к преувеличениям и созданию атмосферы секретности, что было с самого начала заметно в отношениях с Александрой. Другим примером этой черты его характера был документ, полученный Квислингом незадолго до отъезда от украинского Красного Креста, с которым он очень близко работал с начала своего пребывания в Харькове.

На официальном бланке доктор Либерман дал «месье капитану Квислингу» медицинское заключение, датированное 24 августа 1922 годом, в котором говорится, что в июне у капитана Квислинга было желудочное заболевание во время поездки в голодающий район, и что ко времени отъезда из Украины он еще не был здоров[52]. Само собой разумеется, что из-за ужасных условий, которые в то время были на Украине, работники организаций по оказанию помощи голодающим подвергались серьезной угрозе заражения различными заболеваниями. Это медицинское заключение могло помочь в объяснении причин длительного пребывания Квислинга на Украине в том случае, если кто-нибудь из Генштаба выразил бы обеспокоенность по поводу отсутствия капитана на своей службе.

Интересно отметить, что тем летом, когда он заболел этим желудочным недугом, Квислинг не упоминал об этой болезни ни в одной из своих телеграмм с просьбами продлить его пребывание в России. Его заболевание также не помешало ему 28 октября прочитать лекцию о «русской проблеме», хорошо принятую Военным обществом[53]. Квислинг ссылался на свое желудочное заболевание (тяжелое и докучающее ему; вызванное, по его версии, «отравлением сыром») в разговоре с Нансеном в конце 1922 года, когда Нансен спросил о его желании продлить свою работу, а в письме Нансену в марте 1925 года он добавил, что болен к тому же малярией[54]. Квислинг, вероятно, говорил, что страдает от хронической малярии, но тут стоит заметить, что его личный врач во время всего периода Второй мировой войны писал в 1988 году, что Квислинг имел прекрасное здоровье и не принимал никаких лекарств в течение тех пяти лет[55].

Александра была очень удивлена, когда узнала о медицинском заключении, выданном Квислингу за день до отъезда из Харькова, а также про историю «отравления сыром» и других случаях, именуемых болезнями. По словам Александры, она никогда не видела никаких признаков недомогания у него как тем летом, так и за все время, проведенное с ним вместе. Напротив, он излучал здоровье и энергию.

Американские коллеги Квислинга в Харькове также не отмечали в своих докладах, что представитель Нансена имеет какие-то признаки заболеваний или недомогания, хотя они охотно пользовались возможностью комментировать разные аспекты миссии Нансена. Джордж Харрингтон сообщил своему начальству в Москве в докладной записке 19 августа 1922 года, что с Квислингом он беседовал только о распределении посылок[56].

20 августа 1922 года Александре исполнилось семнадцать лет. В записной книжке Квислинга есть запись, сделанная в этот день почерком Александры: «Мои именины. Ася». В понедельник, 22 августа, она написала: «Свадьба»[57]. Со счастливым предвкушением она продолжает свой рассказ

Имея так мало времени, чтобы все обдумать, мы с мамой как никогда были сбиты с толку. Не было ни отца, ни кого-либо другого, с кем можно было бы посоветоваться или попросить о поддержке. Видкун ни разу не предлагал помочь нам справиться с нашими заботами, и мы ни разу его об этом не просили. Справедливости ради надо сказать, что он был очень занят, завершая свои дела на работе и посещая высокопоставленных советских лиц. Я должна признаться, что обращала мало внимания на мамины предупреждения и возражения, предпочитая доверять Видкуну и слепо следовать его указаниям.

Видкун разработал детальный план, и попросил меня хорошо запомнить его и пересказать маме. Согласно плану я должна была выехать в Москву одна и ждать его в гостинице, в которой его друзья из Норвежского торгового представительства снимут для меня номер.

На следующий день после того, как мне исполнилось 17 лет, мы с Видкуном отправились в отделение ЗАГСа, чтобы получить документы, доказывающие, что мы вступили в брак в соответствии с российскими законами. Это было совершенно не запоминающимся событием, так как ни он, ни я не считали это настоящей свадьбой. К тому же моя голова была забита мыслями о том, что я должна была успеть сделать до отъезда. Эти приготовления, к сожалению, не включали прощания с моими друзьями, так как Видкун настаивал, чтобы никто кроме меня и мамы не знал о наших планах.

Мама была подавлена мыслью, что ей придется расстаться со мной, возможно, навсегда. Когда же она увидела, с каким желанием я следовала указаниям Видкуна, она больше не выказывала свою печаль и не возражала против моего отъезда. Она начала помогать мне собираться в длинный путь в неизвестность, где уже не будет ее защищающих крыльев.

Она чувствовала себя очень неловко из-за того, что у нее не было возможности снабдить меня приличным приданым. Крайне сожалея о том, что во время нашей последней поездки в Крым она оставила большую часть своих драгоценностей у наших друзей для сохранности, она впопыхах дала мне все, что смогла. В дополнение к своей самой любимой поваренной книге «Подарок молодым хозяйкам» Елены Молоховец она подарила мне набор серебряных ножей и вилок для фруктов. Мама до сих пор не обменяла их потому, что такие безделушки никому не были нужны, к тому же набор был неполным.

Когда пришло время отъезда, Видкун прибыл к нам домой на машине, чтобы отвезти меня на Курский вокзал. Он специально подчеркнул, что никто не должен сопровождать нас на вокзал, даже мама. Я должна была поспешно попрощаться с ней дома. Это была сцена, вспоминать которую у меня не хватает сил.

На станции Видкун купил мне билет в Москву. Вместе с билетом он дал мне дополнительные указания и немного денег на расходы, затем пожал руку, прощаясь. Я подалась вперед, чтобы поцеловать его, но он отступил назад и ушел, не дожидаясь открытия ворот на перрон. Позже он сказал мне, что всегда относился с отвращением к русским, особенно к мужчинам, когда они обнимаются и целуются друг с другом при встрече, или прощаясь. Он считал это нарушением всех правил поведения и никогда не разрешал никому, даже своей матери, дотрагиваться до него в общественных местах. Я осмотрелась вокруг и вдруг почувствовала себя очень одинокой, несмотря на то, что была окружена большой движущейся толпой людей.

В поезде я познакомилась с очень милой дамой, которая, узнав о цели моей поездки, предложила мне остановиться в Москве у ее матери и младшей сестры вместо гостиницы. Моя новая знакомая сошла с поезда, не доезжая до Москвы, но ее доброта и внимание немного облегчили мою боль разлуки, которую я чувствовала из-за поспешного отъезда и расставания с мамой и моими друзьями. Я получила много советов о том, как действовать в Москве — городе, который не верит слезам.

Сразу по прибытии в Москву я отправилась к родным моей новой знакомой и была ими тепло принята. Также я сразу позвонила в Норвежское торговое представительство и в гостиницу, сообщив им, где я остановилась. Я узнала, не было ли для меня писем или телеграмм и не изменились ли планы Видкуна. Мои новые друзья выгладили и почистили мой жакет, а также два моих лучших платья до того, как я отправилась встречать Видкуна на вокзал. Я была очень рада увидеть его и избавиться от своих забот. Он сказал мне, что нас ожидают в тот же день в торговом представительстве для формальной регистрации нашего брака. Но сначала мы должны были вернуться в квартиру, где я остановилась. По дороге туда я рассказала Видкуну, как хорошо ко мне отнеслись мои новые знакомые (к сожалению, я не помню их фамилии), и что я бы очень хотела, чтобы они обе поехали с нами в представительство.