Прозрение, в котором было постигнуто христианское понятие Второго Пришествия, очевидным образом должно было явиться ответом на частный вызов времени и пространства, и критик, делающий ошибку, предполагая, что в вещах нет ничего, что не содержалось бы в их истоках, недооценит эту христианскую доктрину, исходя из того соображения, что она была порождена разочарованием — разочарованием первых христианских общин, осознавших, что их Учитель действительно пришел и ушел без ожидаемого результата. Он был предан смерти, и, насколько можно было видеть, Его смерть оставила Его последователей без надежд на будущее. Если бы они нашли в себе мужество продолжить миссию своего Учителя, то должны были бы испытывать боль от неудачи Его деятельности, проецируя эту деятельность из прошлого в будущее. Они должны были проповедовать, что Он снова грядет в силе и славе.

Совершенно верно, что это учение о Втором Пришествии с тех пор было усвоено и другими общинами, пребывавшими в таком же разочарованном или неудовлетворенном состоянии духа. Мифом о Втором Пришествии короля Артура, например, побежденные бритты утешали себя в неудаче исторического Артура предотвратить окончательную победу варварских завоевателей-англов. Мифом о Втором Пришествии императора Фридриха Барбароссы (1152-1190) германцы позднего средневековья утешали себя в неудаче утвердить свое господство над западно-христианским миром.

«К юго-западу от зеленой равнины, опоясывающей Зальцбургскую скалу, гигантская масса Унтерсберга хмуро нависает над дорогой, которая, проходя подлинному узкому ущелью, заканчивается горной долиной и озером Берхтесгаден. Там, среди известняковых скал, где едва ли ступала человеческая нога, крестьяне долины показывают путешественнику черный вход в пещеру и рассказывают, что внутри среди своих рыцарей спит волшебным сном Барбаросса, ожидая часа, когда вороны перестанут парить вокруг и в долине зацветет грушевое дерево, чтобы выйти со своими крестоносцами и вернуть Германии золотой век мира, силы и единства»^{93}.

Подобным же образом шиитская община в мусульманском мире, когда проиграла сражение и превратилась в гонимую секту, решила, что двенадцатый имам (двенадцатый прямой наследник Али[463], зятя пророка Мухаммеда) не умер, но скрылся в пещере, из которой продолжает осуществлять духовное и мирское руководство своим народом, и что однажды он появится вновь как обещанный Махди[464] и положит конец долгому царству тирании.

Но если мы вновь обратим внимание на учение о Втором Пришествии в его классическом христианском изложении, то увидим, что оно действительно является выраженной в реальных образах мифологической проекцией в будущее того духовного возврата, в котором побежденный Учитель апостолов подтвердил Свое присутствие в их сердцах, когда они собрались с духом, чтобы довести до конца, несмотря на физическое отсутствие своего Учителя, отважную миссию, которую Он некогда на них возложил. Это творческое возрождение апостольской храбрости и веры, последовавшее за минутой разочарования и отчаяния, описано в Деяниях апостольских (опять-таки на мифологическом языке) в образе нисхождения Святого Духа в день Пятидесятницы.

После предпринятой нами попытки понять, что же действительно означает движение ухода-и-возврата, мы теперь сможем лучше произвести эмпирический обзор его действия в человеческой истории через взаимодействие творческих личностей и творческих меньшинств со своими собратьями. Существует множество известных исторических примеров этого движения в различных сферах деятельности. Мы встретимся с ним в жизни мистиков и святых, государственных деятелей и полководцев, историков, философов и поэтов, равно как и в истории наций, государств и церквей. Уолтер Беджгот выразил истину, которую мы пытаемся установить, в следующих словах: «Все великие нации формировались в уединении и в тайне. Они были созданы вдалеке от всякого раздражения»^{94}.

Теперь мы незамедлительно перейдем к обзору различных примеров, начиная с творческих индивидов.

Павел Тарсийский родился в еврейской семье в то время, когда эллинизм бросал сирийскому обществу вызов, от которого нельзя было уклониться. В первый период своей деятельности он преследовал последователей Иисуса среди своих соплеменников, которые в глазах еврейского зелота[465] были виновны в том, что внесли раскол в ряды еврейской общины. Во второй период своей деятельности он повернул свою энергию в противоположном направлении, проповедуя новое обетование, «где нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного»^{95}, проповедуя это взаимодействие во имя той секты, которую некогда преследовал сам. Эта последняя глава была наиболее творческой в деятельности апостола Павла. Первая глава была ложным началом. А между двумя этими главами лежит огромная пропасть. После своего неожиданного прозрения на пути в Дамаск Павел «не стал тогда же советоваться с плотью и кровью», но ушел в Аравийскую пустыню. Спустя три года он посетил Иерусалим и встретил первых апостолов с намерением возобновить практическую деятельность^{96}.

Жизнь Бенедикта Нурсийского (ок. 480-543) совпала с предсмертной агонией эллинского общества. Посланный ребенком из родной Умбрии в Рим, чтобы получить традиционное для высших классов гуманитарное образование, он восстал против столичной жизни и удалился в раннем возрасте в пустыню. В течение трех лет он жил в полном одиночестве. Но поворотной точкой в его деятельности стал возврат к общественной жизни по достижении зрелости, когда он согласился встать во главе монашеской общины: сначала в долине Субиако, а впоследствии — в Монтекассино[466]. В этой последней творческой главе своей деятельности святой создал новую систему образования взамен устаревшей, отвергнутой им еще в детстве, а бенедиктинская община Монте-Кассино стала матерью монастырей, которые росли и умножались, пока бенедиктинский устав не распространился до самых дальних уголков Запада. Действительно, этот устав был одной из главных основ новой социальной структуры западного христианства, которая восстала на руинах древнего эллинского мира.

Одной из наиболее важных особенностей бенедиктинского устава было предписание ручного труда, под которым в первую очередь подразумевался сельскохозяйственный труд в полях. Бенедиктинское движение в экономическом плане явилось сельскохозяйственным возрождением — первым возрождением сельского хозяйства в Италии со времен разорения италийской крестьянской экономики в ходе войны с Ганнибалом. Бенедиктинскому уставу удалось достичь того, чего никогда не удавалось ни аграрным законам Гракхов, ни имперским alimenta[467], поскольку он действовал не сверху вниз, как действуют государственные постановления, но снизу вверх, пробуждая личную инициативу через религиозный энтузиазм. Благодаря этому духовному elan (порыву), бенедиктинский устав не только изменил направление экономической жизни Италии, но и выполнил в средневековой Трансальпийской Европе ту напряженную первопроходческую работу по вырубке лесов, осушению болот и созданию полей и пастбищ, которую в Северной Америке выполнили французские и английские переселенцы.

Примерно через тридцать лет после смерти св. Бенедикта Григорий, получив должность Praefectus Urbi[468] в Риме, оказался перед невыполнимой задачей. Рим в 537 г. находился почти в таком же положении, что и Вена в 1920 г. Великий город, заслуживший свою славу благодаря тому, что в течение веков являлся столицей великой Империи, теперь оказался отрезанным от своих бывших провинций, лишился своих исторических функций и был вынужден существовать за счет собственных ресурсов. В год префектуры Григория Ager Romanus[469] ограничивался приблизительно той областью, которую занимал девять веков назад, еще до того как римляне начали борьбу с самнитами за господство в Италии. Но территория, которая прежде обеспечивала небольшой торговый городок, теперь должна была обеспечивать огромную паразитическую столицу. Римский магнат, ставший в это время префектом Рима, должно быть, осознавал неспособность старого порядка справиться с новым положением дел, и этот тягостный опыт полностью объясняет уход Григория из мирской жизни двумя годами позднее.