Эллинский город-государство

Исследуя ту роль, которую сыграла в надломе и распаде эллинского общества идолизация данного института, — имевшего столь блестящий успех в пределах собственных границ, однако в то же самое время, подобно всем человеческим созданиям, столь же эфемерного, — мы должны будем различать две разные ситуации, в которых идол предстает в качестве камня преткновения на пути решения социальной проблемы.

Более ранней и более серьезной из двух проблем является та, которую мы уже рассматривали в другом контексте и, следовательно, теперь можем рассмотреть лишь вкратце. То, что мы назвали солоновской экономической революцией, нуждалось (как в одном из своих естественных следствий) в некоего рода политическом объединении эллинского мира. Афинская попытка достичь этого объединения закончилась неудачей и привела к тому, что мы диагностировали как надлом эллинского общества. Очевидно, что причина этой неудачи заключалась в неспособности всех заинтересованных сторон разделаться с камнем преткновения, каковым являлся полисный суверенитет. Однако пока эта неизбежная и главная проблема оставалась нерешенной, побочная проблема в виде собственной попытки эллинского правящего меньшинства последовала непосредственно за ней, когда эллинская история переходила от своей второй главы к третьей на рубеже IV и III вв. до н. э.

Главным внешним признаком этого перехода явился неожиданный рост физических масштабов эллинского общества. Мир, до сих пор являвшийся приморским, ограничивавшийся бассейном Средиземного моря, распространил свои пределы на суше от Дарданелл до Индии и от Олимпа и Апеннин до Дуная и Рейна. В обществе, раздувшемся до таких огромных размеров и не сумевшем решить духовную проблему создания правопорядка для государств, на которые оно было разделено, независимый полис оставлял впечатление столь ничтожное, что более не являлся реальной единицей политической жизни. Само по себе это никоим образом не было несчастьем. В самом деле, смерть этой традиционной эллинской формы местнического суверенитета можно было бы принять за ниспосланную небом возможность полностью избавиться от демона местнического суверенитета. Если бы Александр дожил до того времени, когда он мог бы вступить в союз с Зеноном и Эпикуром, то вполне возможно, что эллины последовали бы от города-государства прямо к Космополису. В этом случае эллинское общество могло бы получить творческую жизнь на новый срок. Но преждевременная смерть Александра оставила мир во власти его преемников, и равномерно сбалансированная конкуренция борющихся между собой македонских военачальников поддерживала институт местнического суверенитета уже в новую эпоху, открытую Александром.

Однако в новых физических масштабах эллинского общества местнический суверенитет мог быть спасен только при одном условии. Независимый полис должен был уступить место новым государствам большего масштаба.

Эти новые государства успешно развивались, однако в результате ряда сокрушительных ударов, которые между 220 и 168 гг. до н. э. Рим нанес всем своим конкурентам, число этих государств резко сократилось от нескольких до одного. Эллинское общество, упустившее возможность добровольного объединения, оказалось зажатым в границах универсального государства. Однако интерес для поставленной перед нами теперь задачи представляет тот факт, что как римский ответ на вызов, уничтоживший перикловские Афины, так и все прежние попытки других сторон ответить на этот вызов явились созданием тех членов эллинского общества, которые не питали безрассудную страсть к идолу полисного суверенитета.

Структурный принцип римского государства был чем-то совершенно несовместимым с подобной идолизацией. Этим структурным принципом было «двойное гражданство», делившее преданность гражданина между местным городом-государством, в котором он родился, и более широким государственным устройством, которое создал Рим. Этот творческий компромисс стал психологически возможным только в тех общинах, где идолизация полиса не схватила мертвой хваткой сердца и умы граждан.

Сходство между проблемой местного суверенитета в эллинском мире и соответствующей проблемой в нашем сегодняшнем мире здесь акцентировать не стоит. Однако об этом многое можно было бы сказать. Исходя из данных эллинской истории, мы можем ожидать, что проблема сегодняшнего западного общества будет решена (в той степени, в какой она вообще разрешима) в той части света (или частях), где институт национального суверенитета не превратился в предмет идолопоклоннического культа. Мы не будем ожидать, что спасение придет из исторических национальных государств Западной Европы, где всякая политическая мысль и чувство связаны с местническим суверенитетом, являющимся общепризнанным символом славного прошлого. Совсем не в этом эпиметеевском[636] психологическом окружении наше общество может ожидать необходимого открытия некоей новой формы международного союза, которая бы подчинила местнический суверенитет дисциплине высшего закона и тем самым воспрепятствовала бы неизбежному в противном случае уничтожению его в результате сокрушительного удара. Если это открытие когда-нибудь произойдет, то лабораторией политического эксперимента, где мы сможем увидеть его осуществление, станет некое политическое образование наподобие Британского Содружества Наций, сочетающего в себе опыт одного старинного европейского национального государства с пластичностью множества новых заморских стран. Или же им будет государство наподобие Советского Союза, пытающегося организовать множество неевропейских народов в совершенно новый вид общества, основанный на западной революционной идее. В Советском Союзе мы можем найти сходство с империей Селевкидов, а в Британской империи — с Римским государством. Произведут ли, в конце концов, эти или подобные им политические образования на окраинах современного западного космоса некую новую форму политической структуры, которая, пока это еще не поздно, придала бы нам большей твердости для той международной организации, которую мы только что начали возводить вторично на месте нашего первого междувоенного эскиза в виде Лиги наций? Мы не можем сказать. Но мы можем быть почти уверены, что если эти первопроходцы потерпят неудачу, данная работа никогда не будет выполнена окаменевшими приверженцами идола национального суверенитета.

Восточная Римская империя

Классическим примером бедствий, вызванных идолизацией института, является фатальное увлечение православного христианства призраком Римской империи — древнего института, выполнившего свою историческую миссию и закончившего свой естественный срок жизни в качестве универсального государства отеческого эллинского общества.

На поверхностный взгляд Восточная Римская империя являет собой видимость неразрывного целого, одного и того же института — от основания Константинополя Константином до завоевания императорского города турками-османами в 1453 г. (более чем одиннадцать веков спустя) или, по меньшей мере, до временного изгнания императоров Восточной Римской империи латинскими крестоносцами, захватившими Константинополь в 1204 г. Однако было бы правильнее отличать два различных института, отделенных друг от друга во времени промежутком междуцарствия. Первоначальная Римская империя, сыгравшая роль эллинского универсального государства, несомненно, прекратила свое существование на Западе в период «темных веков». Фактически — на рубеже IV-V вв., а официально — в 476 г., когда последний марионеточный император в Италии был смещен варварским военачальником, который с этого времени осуществлял правление от имени константинопольского императора[637]. Быть может, будет не столь легко признать, что та же судьба постигла первоначальную Римскую империю и на Востоке еще до окончания «темных веков». За дату ее падения можно принять окончание напряженного и злополучного царствования императора Юстиниана в 565 г. На Востоке за этим последовало полтора столетия междуцарствия, что не означает фактического отсутствия личностей, титуловавшихся римскими императорами и управлявших (или пытавшихся управлять) из Константинополя в течение этого периода. Однако это был период распада и инкубации, во время которого были сметены остатки умершего общества и заложены основания государства-преемника. Тем не менее после этого в первой половине VIII столетия призрак умершей Римской империи был вызван вновь гением императора Льва Сириянина. По прочтении первой главы православно-христианской истории можно сказать, что Льву Сириянину, к сожалению, удалось то, что не удалось Карлу Великому. Или наоборот — можно сказать, что Карлу Великому, к счастью, не удалось то, что удалось Льву Сириянину. Неудача Карла Великого дала западно-христианской Церкви и плеяде местных государств Запада возможность для развития на протяжении Средних веков во всех известных нам отношениях. Успех императора Льва надел смирительную рубашку воскрешенного универсального государства на тело православного христианства еще до того, как это общество, находившееся на младенческой стадии, научилось пользоваться своими конечностями. Однако эта противоположность результатов не является отражением какого-либо различия в целях, ибо и Карл Великий, и Лев были эпиметеевскими поклонниками одного и того же эфемерного и ветхого института.