Неослабевающее давление земледельца для того, кому случается стать его жертвой, в конце концов, возможно, более болезненно, чем нападение диких кочевников. Монгольские набеги происходили на протяжении двух-трех поколений. Русская же колонизация, которая явилась возмездием за них, продолжалась более четырехсот лет — сперва за пределами казацких границ, окружавших и сужавших полосу пастбище севера, а затем вдоль Закаспийской железной дороги, протянувшей свои щупальца вокруг своей южной границы. С точки зрения кочевника, земледельческая держава наподобие России похожа на те прокатно-дробильные машины, в которые западный индустриализм отливает горячую сталь согласно своему желанию. В этой схватке кочевник или погибает, или переходит к оседлому образу жизни, и процесс проникновения не всегда проходит мирно. Путь для Закаспийской железной дороги был очищен в результате резни туркмен в Геок-Тепе[374]. Но предсмертный крик кочевников редко бывает услышан. Во время европейской[375] войны, когда народ в Англии поднялся, чтобы потребовать у оттоманских турок кочевнического происхождения ответа за убийство 600 000 армян, 500 000 тюркоязычных центральноазиатских кочевников киргиз-кайсацкого союза были изгнаны — также с высочайшего распоряжения — этим “справедливейшим из людей”, русским мужиком»^{64}.

Кочевой образ жизни был обречен в Евразии на гибель с того момента в XVII столетии, когда две оседлые империи — Московская и Маньчжурская — протянули свои щупальца по Евразийской степи в различные стороны света. Сегодня западная цивилизация, распространившая свои щупальца по всей поверхности земного шара, завершает истребление кочевников во всех других их древних владениях. В Кении пастбища маасаев[376] были разделены на части и значительно урезаны, чтобы расчистить путь для европейских фермеров. В Сахаре имошаг[377] наблюдают, как в их доселе неприступную пустынную цитадель вторгаются аэропланы и восьмиколесные автомобили. Даже в Аравии, классической родине афразийского кочевничества, бедуинов насильно обращают в феллахов, и делается это не чуждой силой, а умышленной политикой араба из арабов Абдула Азиза Ибн Сауда, короля Неджда и Хиджаза и временного главы ваххабитской общины мусульманских пуритан-фанатиков[378]. Когда ваххабитский властитель в сердце Аравии усиливает свою власть бронеавтомобилями и решает свои экономические проблемы при помощи нефтяных скважин, артезианских колодцев и концессий американским нефтяным корпорациям, становится очевидным, что пробил последний час кочевничества.

Так Авель был убит Каином, и нам остается лишь спрашивать, действительно ли каиново проклятие в должное время обрушится на убийцу.

«И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей; когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле»^{65}.

Первое условие каинова проклятия явно оказалось недействительным, ибо, хотя земледелец оазиса и оказался неспособным выращивать зерновые на иссушенной земле степей, передвижение привело его в регионы, где климатические условия ему благоприятствовали; и с этого времени, имея за собой движущую силу индустриализма, он заявил требования и на пастбища Авеля как на свои собственные. Окажется Каин господином или жертвой созданного им индустриализма, остается лишь гадать. В 1933 г.[379], когда новому экономическому мировому порядку угрожал надлом и уничтожение, совсем не казалось невозможным, что Авель может быть все-таки отомщен и что Homo Nomas[380] может еще задержаться in articulo mortis[381], чтобы увидеть, как его обезумевший убийца, Homo Faber[382], поглощается Шеолом[383].

Вполне достаточно цивилизаций, задержанных в наказание за tour de force, предпринятый в ответ на некий природный вызов. Теперь перейдем к тем случаям, когда чрезмерный вызов носил не природный, а человеческий характер.

Тем величайшим вызовом, ответом на который явилось [образование] оттоманской системы, было географическое перемещение общины кочевников из своего первоначального степного окружения в новое, где оно столкнулось с непривычной проблемой использования владений чуждых общин. Мы уже видели[384], как аварские кочевники, оказавшись изгнанными со своих пастбищ в степи и выброшенными на берег in partibus agricolarum[385], попытались распоряжаться завоеванным оседлым населением так, будто бы оно было человеческим стадом, и стремились превратиться из пастухов овец в пастухов людей. Вместо того чтобы жить за счет диких степных трав, преобразовывая их при помощи прирученных животных, авары (подобно многим другим кочевым ордам, делавшим то же самое) намеревались жить за счет злаков, выращиваемых на пахотных землях, преобразовывая их не при помощи пищеварения животных, но при помощи человеческого труда. Аналогия соблазнительна для применения и на практике отработана до конца; однако эмпирическая проверка обнаруживает в ней почти роковой изъян.

В степи сложное общество, состоящее из кочевников и их нечеловеческих стад, является самым подходящим инструментом, который только можно придумать для того, чтобы иметь дело с природным окружением подобного рода; и кочевник, строго говоря, не паразитирует на своих нечеловеческих партнерах. Здесь присутствует разумный обмен благами: если стадам приходится отдавать кочевникам не только свое молоко, но и мясо, то кочевники в первую очередь обеспечивают для стад средства пропитания. Ни одни, ни другие не могут существовать в степи в сколько-нибудь значительном количестве без взаимной помощи. С другой стороны, в окружении полей и городов сложное общество, состоящее из изгнанных из своего отечества кочевников и местного «человеческого скота», экономически несостоятельно, поскольку «пастухи людей» всегда в плане экономическом — хотя и не всегда в политическом — являются излишними и, следовательно, паразитическими. С экономической точки зрения они перестают быть пастухами, наблюдающими за своими стадами, и превращаются в трутней, эксплуатирующих рабочих пчел. Они становятся непроизводительным правящим классом, живущим за счет занятого производительным трудом населения, которое экономически было бы богаче, если бы их не существовало.

По этой причине империи, основанные завоевателями-кочевниками, в основном приходят к быстрому упадку и преждевременному угасанию. Великий магрибский историк Ибн Хальдун (1332-1406), когда устанавливал среднюю продолжительность жизни империй, полагал, что продолжительность жизни кочевнических империй не более трех поколений, или ста двадцати лет. Когда завоевание совершено, кочевник-завоеватель начинает вырождаться, поскольку покидает свою стихию и становится экономически излишним, тогда как его «человеческий скот» восстанавливает силы, поскольку остается на собственной земле и не перестает быть экономически производительным. «Человеческий скот» вновь заявляет о своей человеческой природе, изгоняя или ассимилируя своих хозяев-пастухов. Господство авар над славянами, вероятно, продолжалось менее пятидесяти лет и обернулось становлением славян и уничтожением авар. Империя западных гуннов просуществовала не долее жизни одного-единственного человека — Аттилы[386]. Империя монгольских ильханов в Иране и Ираке[387] просуществовала менее восьмидесяти лет, а империя великих ханов в Южном Китае[388] — еще меньше. Империя гиксосов (пастушеских царей) в Египте едва ли просуществовала столетие. Период более чем в два столетия, в течение которого монголы и их непосредственные предшественники цзинь непрерывно управляли Северным Китаем[389] (около 1142— 1368), и более продолжительный период в три с половиной столетия, в течение которого парфяне[390] были хозяевами Ирана и Ирака (около 140 г. до н. э. — 226/232 г. н. э.), являются совершенно исключительными.