Я внимательно и придирчиво изучала в зеркале новое лицо, новый смысл взгляда широко расставленных глаз, потихоньку привыкая к мысли, что ЭТА женщина не имеет права на роскошь быть похожей на меня. И не только лицом и выражением. Гортензия Лоуренс не для того появилась на свет, чтобы молча и смиренно наблюдать, как стреляют в ее мужа, как угрожают ее детям, как уничтожают ее друзей… Как затравленная волчица, вокруг убежища которой сжимается кольцо преследователей, Гортензия Лоуренс была полна готовности петлять и прятаться всю оставшуюся жизнь, сбивать своих преследователей со следа, в критические моменты бросаться на них, оскалив пасть, короче, делать все, чтобы только увести их как можно дальше от того места, где осталась беззащитная, наполовину обезглавленная семья…

В отличие от меня, ЭТА женщина, едва явившись на свет и поняв, что происходит, твердо знала, что врага ни в коем случае нельзя допускать к своему очагу — с ним необходимо расправляться на ЕГО территории. Тут товарищ Сталин был, конечно же, прав.

Только так и не иначе!

…Сны без сновидений были в тот период самым верным признаком моей внутренней опустошенности. Я спала почти сутки, толком даже не раздевшись, не расстелив постели, в чулках и блузке. Просто уткнулась головой в подушку и куда-то упала, провалилась, так и не ощутив момента приземления…

Подняло меня мурлыканье телефонного звонка. Портье снизу сообщал, что из банка прибыл посыльный с пакетом, который хочет вручить мне лично в руки. Я попросила передать, чтобы он поднялся ко мне в номер, а сама бросилась в ванну. Наспех умывшись и приведя лицо в относительный порядок, я открыла дверь на стук, приняла из рук человека со смазанными чертами лица плотный конверт, не распечатывая его, сунула посыльному пять долларов и плотно затворила дверь.

В конверте, в специальном бархатном чехольчике с выбитой эмблемой банка, лежала пластиковая кредитная карточка «Америкэн экспресс». Только не привычного для глаза любого американца светло-зеленоватого цвета, а какая-то особенная, благородно-хромированная, словно, перед тем как ее вручить, этот квадратик металлопластика очень долго полировали бархоткой…

Итак, сама того не желая, я все еще шла по стопам великого французского императора. То есть, собиралась не только ввязаться в очень опасную, похожую на авантюру, драку, но и получила для желанной победы те самые, необходимые в войне средства, которые так прославлял Наполеон Бонапарт, знавший, по свидетельству современников, толк и в первом, и во втором…

Заказав по телефону у портье билет на ночной экспресс Цюрих-Париж (проводить вторую ночь в «Мэриотте» мне почему-то расхотелось), я заперлась в ванной, где уже основательно взялась за приведение себя в капитальный порядок. Выйдя из ванной, я высушила волосы, облачилась в ослепительно белый, как снег за окнами номера, махровый халат и, ощутив внезапно состояние, близкое к голодному обмороку (потом я подсчитала, что не ела практически сутки), заказала по телефону комплексный обед с бутылкой красного французского вина и двумя плитками швейцарского шоколада.

А потом я услышала странный звук. В нем не было ничего тревожного — наоборот, звук, в котором соединились звяканье посуды и едва ощутимый скрежет металла, навевал очень добрые и даже приятные воспоминания. Подойдя к окну, я сразу обнаружила его источник — трехвагонный красно-желтый трамвай, обклеенный со всех сторон рекламой шоколада «Нестле», только что отъехавший от остановки. Как ни странно, живя в Америке, потрясавшей своим техническим прогрессом воображение цивилизованного мира, я много лет не видела живого трамвая. Впрочем, почему странно? Для Америки тренькающие позывные трамваев были уже отзвуками прошлого. Хотя этот, чистенький и лощеный, выглядел вполне современно и мало походил на вечно замызганные и лязгающие на стыках рельсов московские чудища, которых мне так не хватало.

В этот момент в дверь номера постучали.

— Ваш обед, мадам!

— Занавес, — пробормотала я и пошла открывать дверь…

Ровно в двенадцать, сделав несколько петель вдоль хитрого коридора из металлических ограждений, Серостанов стал в очередь к автобусу. Поверх серого свитера на нем был защитного цвета жилет фоторепортера с бесчисленным количеством карманов и кармашков. Дорогой «Хассельблат» с широкоугольным объективом висел на шее, кофр был перекинут через плечо, всем своим видом этот рослый шатен в бейсбольной кепке с окладистой рыжей бородой напоминал того, кем, собственно, и был по легенде — западного журналиста, приехавшего в Израиль, чтобы на месте сделать несколько фоторепортажей… Значок с признанием любви к Маргарэт Тэтчер был приколот к оттопыренному нагрудному карману, в котором Серостанов хранил свои документы.

В пять минут первого к узкому перрону подъехал красно-белый автобус. Очередь сразу же заволновалась, после чего, галдя и размахивая руками точно так же, как это делают каирцы, стала подтягиваться поближе к автобусу, внимательно следя, чтобы какой-нибудь хитрец не влез в автобус раньше. Серостанов никак не мог отделаться от ощущения чьего-то физического присутствия за спиной, но оглядываться не стал: в конце концов, ему не было никакого дела до того, кто именно занял за ним очередь и как вообще выглядит этот человек. «Молния» на накладном левом кармане была раздернута, а сам карман — широкий, заметно оттопыренный словно напрашивался, чтобы чья-то неспокойная рука поинтересовалась его содержимым. Впрочем, авторы инструкций замотивировали и эту небрежность: карман Серостанова был девственно чист, так что его хозяин мог не беспокоиться…

Когда очередь дошла до него, Серостанов легко поднялся по ступенькам автобуса и, собираясь вытащить мелочь, чтобы расплатиться с водителем за билет, опустил руку в левый карман куртки. Этот жест он отрепетировал заранее: мелочь была в правом кармане, а первым движением он хотел проверить, на месте ли посылка. Пальцы сразу же нащупали пластмассовый цилиндрик фотокассеты. Человек, сунувший ее в карман куртки, был, несомненно, виртуозом своего дела — Серостанов ничего даже не почувствовал. Вытаскивая правой рукой мелочь за билет, левой, не вынимая руку из кармана, он взял кассету большим и указательным пальцем и в ту же секунду почувствовал боль в запястье. Такую резкую и пронзительную, что кассета выскользнула из его пальцев в глубину кармана.

Серостанов резко обернулся и увидел молодого черноволосого парня лет двадцати трех-двадцати четырех в красной бейсбольной куртке, из-под которой выглядывала белая майка под горло. Парень был коренаст, стоял на ступеньку ниже и непринужденно улыбался. И эта естественная, обезоруживающая улыбка так резко контрастировала с болью в запястье, которое по-прежнему не выпускали железные пальцы черноволосого, что Серостанов невольно замер.

— Привет, дружище! — как ни в чем ни бывало воскликнул парень на хорошем английском. — Как здорово, что я тебя заметил. Поехали со мной, я на машине, зачем тебе попусту трястись в автобусе…

Понимая, что его берут с поличным, Серостанов сделал отчаянное усилие, чтобы дотянуться до кассеты и превратить ее в моток засвеченной фотопленки. Но пальцы онемели и отказывались подчиняться. Парень схватил его запястье с такой силой, что прекратил доступ крови.

Не выпуская его кисть, коренастый брюнет поднялся еще на одну ступеньку, по-дружески обхватил Серостанова правой рукой за плечо и, чуть наклонившись к его уху, тихо и внятно произнес:

— Только без шума, приятель. И без резких движений. Иначе останешься без руки… — И уже громче добавил. — Ну, что, пойдем, старина?..

Двое таких же молоденьких, невысоких парней, стоявших у запыленного «форда» метрах в десяти от автобуса, приветствовали их появление радостным возгласом: «Ребята, да это же Кен!..» Один, дружески похлопав Серостанова по плечу, распахнул дверь, пропустил его вместе с провожатым на заднее сидение, после чего обежал машину и сел с другой стороны. Второй парень быстро уселся за руль и тронул машину с места.